Полина Ким. (НЕ)ДВИЖИМОСТЬ

Coming home is terrible…
Eva H.D.

Лестницы

Человечество утратило нечто значительное, когда достигло грандиозного прогресса, — связь с миром символов: мифами, архетипами, снами, внутренней реальностью.

Когда знакомишься с этим утверждением Карла Юнга, будучи студенткой третьего курса, готовящейся к зачёту по философии, особого значения прочитанному не придаёшь. Что за мир символов? Что за мифы? Как мы их утратили? Выделяешь абзац лекции жёлтым хайлайтером и пытаешься удержать в  памяти. Жёлтый абзац и впрямь врезается в память, но, к сожалению, выветривается, как только заветный зачёт получен.

А дальше — сессия, диплом и погнали: первая работа, вторая, третья; первая съёмная однушка, вторая, третья; бежишь, бежишь, бежишь, обязательно по каким-нибудь лестницам: карьерным, офисным, городским, казённым, частным, жилищно-коммунальным, пассажирским, архитектурным. Значения всему этому опять-таки особого не придаёшь — некогда. Надо бежать. Надо всё и везде успеть.

Лишь иногда случится эдакое. Едешь, например, в лифте или летишь в самолёте, и от стремительного подъёма закладывает уши. Слух разворачивается внутрь, и ты вдруг — тоже — оказываешься внутри: в мире звучания собственного дыхания и сердцебиения. Вдох-выдох, вдох-выдох, ту-дум, ту-дум. А кругом будто ничего и нет — только это: ту-дум, ту-дум. Прислушиваешься, и начинает казаться, что ты внутри огромного часового механизма, необыкновенного, неумолимо отстукивающего совершенно иное время, время совершенно иной жизни — неизвестной… но всё же твоей; жизни, не знающей понедельников, будильников, телефонов, душных пробок, офисов, кабинок, перегородок; жизни, что радуется и ни о чём, кроме сегодня, не беспокоится; жизни, что не выживает, не ищет спасения, убежища; жизни, что жаждет лишь простора, времени и свободы. Тебе страсть как захочется задержаться там, внутри этой разом спокойной и бурной жизни — своей и одновременно такой чуждой, такой экзотической. Ты нервно сглатываешь — и бум… снова в кабинке лифта или в кресле самолёта, в привычных колготках, туфлях, в привычной своей роли — на пути из пункта А в пункт Б.

Однажды в самолёте у меня заложило уши. Сглатывание не помогало. Тогда я решила просто задержаться там, внутри той, другой жизни. Так я сошла с дистанции бесконечного лестничного забега, а вместе с этим выскочила из строгих расписаний, таблиц Экселя, неудобной обуви, тесных брюк, календарей и планёрок.

Я стала кочевать.

Бездомность

Когда лишаешься постоянного места жительства, в глазах общественности ты упал. Ну, или в лучшем случае, откатился назад. Государственные структуры теперь официально могут воротить от тебя нос или даже открыто тобой пренебрегать. Привычные процедуры по получению справок или обновлению документов становятся абсурдно трудоёмкими. Родственники тревожатся: «Как так? Что же теперь?» Да и сам ты начинаешь нервничать, будто совершил что-то совсем из ряда вон: разделил на ноль, произнёс вслух имя Волан-де-Морта, намочил манту. Причём всё это одномоментно. И непонятно, чего ждать. Какое за это полагается наказание? До тебя ведь такой тупости ещё никто никогда не совершал. Ты явно переступил критическую черту, ты обрёк себя на что-то страшное. Чувствуешь одиночество и великую утрату: ещё вчера ты был нормальным, уже сегодня в касте неприкасаемых.

Однако возвращаться назад непросто. Точнее, невозможно. Твой слух уже изменён, он окончательно обратился внутрь, слушает твою изнанку — тот самый ту-дум. К тому же, у тебя были свои веские причины:

не зря ведь слово «недвижимость» всегда тебя пугало? НЕДВИЖИМОСТЬ. Какое ужасное слово! 

не зря ведь, бывая на кладбищах, тебе всегда казалось, что они — те же жилые кварталы с улицами, домами, квартирами, номерами на них, только очень тихие?

не зря ведь, сидя за родным кухонным столом, разглядывая родные занавески, шкаф, графин, слушая ход родных часов из прихожей, ты думал, как же ты всё это любишь только потому, что однажды оставишь?

Нет, ты не был чужим. Просто ты чувствовал себя мёртвым.

Особые отношения

Я переезжаю в среднем каждые два месяца. Вещей у меня мало. Одежду покупаю редко, затаскиваю до дыр. Самые любимые футболки — те, что выгорели на солнце. У них ткань истончается, становится невесомой, гладенькой такой, приятной телу. Всё самое ценное со мной. Ценное — это муж, сын, гаджеты, паспорта, ну, и я сама, разумеется. Мне нравится комфорт, но оказалось, что и без него — окей, и совсем не страшно. Главное — чтобы было чисто. Люблю простоту, тишину и порядок. Всё, что сверху — избыточное, дополнительное, необязательное. Всё, что сверху — роскошь, шум, утомляет. Потому-то всё, что сверху — не нужно. Любой дом может быть домом. Опять-таки, главное — чтобы всё ценное было со мной и чтобы было чисто.

У меня нет постоянного адреса, постоянного холодильника, постоянной фоторамки на полке и рядка постоянных книжек. Иногда мне всего этого хочется. А еще кошку или собаку. Мой дом всегда временный. Впрочем, как и всё в этой жизни, разве нет? Я рада, что мне теперь никогда не нужно стирать ковры, гардины, мыть люстры и даже окна, я уж и молчу о покраске стен, замене унитаза, починке водопровода.

Про меня говорят: у нее особые отношения с домом. Я соглашаюсь, инстинктивно. Ну да, верно, особенные, если не сказать «неправильные». Вы же имеете в виду те отношения, что у большинства вызывают недоумение?

Но потом противлюсь: а уж такие ли они особые?

История людей — это 290 000 лет кочевания и бездомности и лишь 10 000 лет оседлости и недвижимости. То есть 97% всего времени, что существует наш вид, мы бродили по лесам, собирали ягоды, орехи, растения, выслеживали следы зверей, ловили рыбу, облизывали ракушки, ночевали под открытым небом, в пещерах, на деревьях — где придётся — и всё таращились на звёзды. Мы жили, руководствуясь чувствами: зрением, нюхом, внутренним чутьём, доверием. Мы жили идеей изобилия и мобильности, не запасая, не накапливая, пребывая в вечном движении или движимости. Мы жили идеей, что здесь ничего не твоё, но одновременно, твоё — всё. Мы жили знанием, в котором непредсказуемость — это закон, а не риск, в котором ресурс — не в работе, а во внимании.

Ну, и кто из нас приверженец традиций?

Дилемма

Однажды, примерно 10 000 лет назад, в племени кочевников появился странный человек. Он больше остальных трудился: вставал раньше, уходил дальше, приносил больше. Он собирал плоды и охотился не только когда был голоден, он собирал и охотился всегда.

Племя возмутилось: зачем ты охотишься, когда это не нужно? Зачем ты создаёшь излишек еды, который невозможно съесть, унести с собой, который разлагается и привлекает мух? Зачем ты нарушаешь равновесие? Зачем выносишь себя вперёд, будто желая сказать, что ты сильнее и важнее остальных?

Человек послушал соплеменников, а потом встал и пошёл на охоту. Тогда племя покинуло человека, а тот, оставшись один, решил больше никуда не уходить. Он решил, что он устал бродить по рощам в поисках съестного, надеяться на удачу, быть движимым любопытством, полагаться на одни лишь чувства. Он устал от неизвестности, ему захотелось опоры – твёрдой, предсказуемой, гарантирующей сытость. 

И так ему понравилась эта мысль о постоянстве, об уверенности в завтрашнем куске, который будет и будет только его, что он не заметил, как совершил сделку. Нет, не с тёмными силами, а с самим собой. Творческий дух искателя он обменял на монотонный тяжёлый труд фермера, свободу — на урожай, неизвестность — на планирование, движимость — на недвижимость.

Прошло время, и человек получил свои первые плоды. Он получил желанное. Отныне у него был лично выращенный кусок хлеба и лично обработанный кусок земли. Человек обрадовался, но вместо того, чтобы отдохнуть, продолжил работу.

Прошло ещё время. Несмотря на то, что у человека теперь была хижина, в которой хранилось зерно и много кусков хлеба, он по-прежнему продолжал много работать. Кусок земли и всходы требовали ухода. Всё реже мог он быть беспечным, всё реже смотрел он в небо, на звёзды. Разве лишь для того, чтобы попросить их о дожде.

Всё чаще на кусок земли покушались птицы и засматривались проходящие мимо племена, любопытные, надоедливые, похожие на то племя, в котором сам некогда жил. Человек злился, бросался в них камнями, а потом решил оградить свой кусок земли высокими палками, чтобы никто не посмел ни ступить на него, ни даже взглянуть.

Прошло ещё время, и человек стал неузнаваем. Он больше не помнил вкуса трав, запаха дорог, голосов родичей, их песен. Он осунулся, зубы от постоянного разгрызания чёрствого хлеба почернели и кое-где выпали. От постоянной изнурительной работы болели руки, ноги и спина. Но человек всё же продолжал работать: поле само себя не вспашет, зерно само себя не соберёт.

Прошло ещё время, и человек стал обращаться к проходящим мимо племенам, предлагать им жить вместе с ним — вместе работать, вместе собирать хлеб, а в награду — никогда больше не тревожиться о поиске еды и приюте. Племена усмехались над странным человеком и продолжали свой путь, но были и те, кому приглянулась идея жить с обещанием куска хлеба — и они согласились остаться. Человек научил их копать, сеять, молоть и вскоре по соседству появились другие куски земли, другие хижины и другие ограждения из высоких палок.

Так началась новая жизнь, в которой еду нужно было не находить, а производить, в которой работа была смыслом и способом жить, в которой глупо полагаться на чувства, в которой излишек назвали богатством, а дом — недвижимостью.

Что мы утратили 

Прошло много лет с тех пор, как студенткой третьего курса я готовилась к сдаче зачёта по философии. И вот так ирония, я снова встретилась с тем самым абзацем — утверждением Карла Юнга. Конечно, это не тот же самый абзац, который я выделила жёлтым хайлайтером, а отрывок из электронной книги, попавшийся на глаза. Да и я уже не та — в этот раз я серьёзно задумалась о его значении и поняла, что мы утратили. А вы?