Диана Кабдылгазина. ПИНГВИН ПОД ПОТОЛКОМ

Этапы 

Детство 

— Ты хотела бы родиться мальчиком? — спрашивает лучшая подружка, раскручивая  карусель. 

В голове мелькают картинки из кино, где дам в пышных платьях галантно высаживают из  экипажей учтивые кавалеры. 

— Нет, — уверенно качаю я головой, — за девочками ухаживают. 

— А я бы хотела, — грустно вздохнула она, — им ведь не надо рожать. 

Юность 

— И почему я не родилась мужчиной? — досадствую я, разглядывая свое почти безупречное  резюме. — Никто не косился тогда бы на мой возраст и пол, словно завтра я выскочу  замуж, а послезавтра заявлюсь за декретными… 

Материнство 

— А как это — кормить ребенка грудью? Что ты чувствуешь? — с неподдельным  любопытством вопрошает супруг, глядя на малышку, засыпающую на моих руках. 

— Ну, как тебе сказать?.. — улыбаешься с плохо скрываемым чувством превосходства и  самодовольно решаешь, что материнское счастье — чувствовать настоящую и самую что ни на есть взаимную любовь. А отцовское счастье — что такое?.. Примерно, то же самое. Но  только понятия такого не существует… 

Домохозяйство (грусть) 

Чаще всего повторяющийся маршрут примерно таков: 

Плита — раковина — стол — раковина. Дополнительные: стиралка — сушилка — утюг. Или:  пылесос — ведро — тряпка. И снова маршрут: плита — раковина — стол — раковина,  повторяющийся, как минимум, три раза. 

Удивительное дело — это полы. Если моешь их исправно — каждый день, ну… или через  день, то, как будто, ничего и не было. А если их вовремя не помыть, то всем всё сразу  заметно. Но полы — это ладно. Вот если вовремя не приготовить еду, то это ОЧЕНЬ И  ОЧЕНЬ заметно. А если подать ее вовремя, то опять, как будто бы ничего и не произошло…Труд, который призван быть незаметным. Как труд прислуги. 

— Чем занимается Ваша жена? 

— Она дома. С ребенком.

— А-а, — говорят многие, а сами думают: — И что она целый день делает, дармоедка?

Домохозяйство (радость) 

Ты относишься к нему, как к королю, чтобы он относился к тебе, как к королеве. 

И что удивительно, ты и вправду порой чувствуешь себя королевой. Ты — центр маленькой  галактики, что может замедлить ход, если что-то не так с тобой. Настроение, здоровье,  внешний вид людей в твоем мире во многом зависит от тебя. И все твои желания — закон.  Пусть твой мир маленький, но туда всегда хочется вернуться из мира большого, чтобы  забыть о нем до утра, наслаждаясь теплом и спокойствием. 

Домохозяйство (сомнения) 

— Ты знаешь, я отдыхала в Таиланде… 

— А моя подруга вышла замуж за испанца… 

— Его девушка учится в Париже… 

— Можешь поздравить, меня повысили… 

— Я люблю покупать технику для своих родителей… 

Так говорят мои незамужние или бездетные подруги. 

Но как сохранить маленький мир и быть частью большого? 

Свичофф-фобия 

Я боюсь выключать телефон. Это мой аппарат искусственного дыхания. Окно с видом на  интернет — это мой кислород для умирающего от удушья. Пусть в моем микрокосме уютно,  пусть радостно от детей, но мне душно и тошно. Тошно от того, что жизнь уходит, да, на  благородные цели —воспитание завтрашнего поколения. Но она уходит безвозвратно, и ты  остался замершим эмбрионом, скрюченным в неразорванной оболочке своих давних  стремлений и целей. 

Единственный выход — фриланс, как способ не задохнуться, не впасть в зависимость от  мыльных излияний из мониторов и экранов, сковывающих тело, обезличивающих личность,  разжижающих мозг. Способ доказать себе — ты можешь, ты многое можешь… Пусть ценой  бессонных ночей и теней под глазами… 

А может, и нет. Мне не догнать мужчин с поварешкой наперевес и со своей большой  материнской любовью, не принимающей нянек… 

Боже мой, зачем мы разумны, женщины? 

Люди — это носки (минорные записки) 

Когда болеют дети

Отчаянье — это когда малодушно хочется заболеть, но градусник упрямо показывает 36,6.

Золовка 

Наша тишина звенит погремушкой гремучей змеи: не трогай, иначе ужалю! Звенящая  тишина… 

Кризис (не экономический) 

Кризис брака — это когда муж забыл о годовщине свадьбы, а жене не хочется о ней  напоминать: зачем праздновать ошибки? 

Двуязычие 

Люди, знающий казахский — это коробочки с двойным дном. У каждого их слова есть еще одна реальность. 

Книги 

Они бывают вкусные и невкусные. Токарева пишет вкусно, хочется еще. Может не полезно,  но и не вредно — хорошие углеводы, вроде хлеба. Мураками, Акунин — чипсы (вкусно,  неполезно). Чехов — клетчатка. Достоевский — белок. Ой, однажды попался Ч. Абдуллаев  — фу, бумага бумагой… 

Писатели в голове 

Мураками любит залезать в мозг и комментировать происходящее своим языком,  детализируя подробности. Токарева сидит и делит быт на короткие фразы. 

Бойтесь желаний 

В детстве мечталось видеть горы на горизонте, видя их в синих тучах на закате и рисуя на  них воображаемые сказочные замки и города. Моя посуду, смотришь на красные крыши  коттеджей на Кок-тобе и усмехаешься странным мечтам. 

Глупое сравнение 

Жизнь — пасьянс-косынка, не прощает ошибок и не всегда складывается. 

Ум, честь и совесть, как билеты в кино — хранить до окончания сеанса. На всякий случай.

Люди — носки 

Люди похожи на мужские носки. Если их много и они «взрослые», им трудно найти пару. Эти  вроде подходят по цвету, но связаны по-разному. Эти вот — ну, одинаковые, но один короче  другого. Эти совпадают во всем, — но один черный, а другой с синевой… Сложишь глупые  носки в пакет в надежде, что потом найдешь недостающие и забудешь. А потом купишь  новые. Так и люди, живут с неподходящими себе половинками, потому что судьба-неряха  раскидала их по разным пакетам. Поэтому половинок лучше искать в юности. Детские носки  всегда находят пару. Они ведь яркие.

Пингвин под потолком 

А у нас пингвин под потолком. 

Он наполнен гелием и размером больше моей трехлетней дочки. Уже пятые сутки он не  собирается сдуваться и находит себе прибежище то в углах выступов, то возле люстры… То  лежит, распластавшись на потолке, и восторженно смотрит на тебя сверху, скосив  нарисованный клюв неестественным образом вбок. У его ног — пингвиненок. Его клюв,  видимо для разнообразия, скошен в противоположную сторону… Пингвины с  перекошенными клювами меняют «места дислокации» в зависимости от того, куда их за  веревочку утянут дети. Было время, когда я едва не вздрагивала, войдя в ванную и замечая  нависшую над дверью фигуру. 

— Убери его ради бога, — нервно просит сонный муж, заходя в спальню, погруженную в  сумерки. Я послушно тяну веревочку, и темный блестящий силуэт, зловеще расправивший  маленькие крылья, отделяется от потолка и с легким шелестом летит за мной… 

Мы купили этого уродца в ТРЦ. В воскресенье, когда тьма народу выбирается выгулять  своих домочадцев. Сначала у всех лица такие: «Я сделал большое одолжение». Мужья: «Я  сделал одолжение, что выделил время своей жене», жены: «Я трачу деньги на развлечение  детей», только дети ничего не думают, а искренне радуются. Правда потом и у родителей на  лицах радость, они умеют пока заряжаться ею от детей. А потом наступает фаза усталости:  от каблуков, от опустевших кошельков, от тяжело переваривающегося фастфуда, от мысли,  что завтра понедельник. Мы — часть муравейника, только из очень разрозненных муравьев  — сидим и как все жуем пиццу и думаем о своем: людные места почему-то действуют  отстраняюще. Знаешь, я редко куда-то хожу и вообще выхожу на улицу. Поэтому я ем еще и  глазами или пью. Пью лица, пью одежду, улыбки, смех, походки… Правда потом едва ли  могу вспомнить кого-либо, но мне нравится это погружение в людей. 

Я не выхожу на улицу, потому что работаю дома. Сейчас много таких, как я. Это иногда  хорошо, а иногда, мне кажется, что я начинаю болеть. Недавно узнала, что есть такая болезнь  — «экспедиционное бешенство». Оказывается, в снаряжение космонавтов, отправляющихся в шаттл, обязательно входит смирительная рубашка для экстренных случаев.  Когда человек долго заперт с людьми, а до окончания полета еще далеко, то порой, не то что  неудачной шутки — достаточно косого взгляда, чтобы взорваться. В Советском Союзе провели  эксперимент лет сорок назад: заперли трех неподходящих друг другу по характеру людей в  небольшом пространстве, похожем на космический корабль на полтора года, без права общения с родными. Потому что примерно столько нужно лететь до Марса (521 день, кажется). И следили — выдержат или нет. На второй месяц они готовы были друг друга  убить. Но выдержали. Они старались не смотреть друг другу в глаза, чтобы не озвереть. Они  были первыми долетевшими до Марса, правда условно, но этого почти никто не знал — это  был секретный эксперимент. 

Иногда, слава Богу, это только иногда, когда в доме много народа, мне кажется, что я тоже в  составе какой-то экспедиции. И время окончания полета неизвестно. 

И еще я стала думать, что мы похожи: я и надутый гелием пингвин. Я тоже летаю себе под  потолком и смотрю с восторгом и завистью, как другие умело решают любые проблемы:  выбивают тебе липовую прописку, заказывают автобусы, чтобы организовать досуг твоим  детям в школе; не боятся начинать свой бизнес. А я пока только умею летать. И только под  потолком. И только, если меня потянут за веревочку.

Стоп, тишина 

На что похоже опрометчиво сказанное слово или поступок? На случайный выстрел в горах. В  следующую минуту весь обращаешься в напряженное вслушивание. А будет ли лавина? Но в  ответ будет лишь тишина. Нагнетающая и непрощающая тишина. Тишина, которая заботливо  взрастит в тебе тоненький стебелек нарастающей паники. Паника тихо обовьет душу цепким плющом и выдаст свое присутствие только нервным подрагиванием кончиков твоих пальцев  и нечаянного окрика на тех, кто слабее. На детей. Стыдно, да. Но бывает. И потом, спустя  время, ты уже понимаешь, что тишина — это и есть лавина. Она закрывает тебя бесшумной  волной и оставляет погребенным под тяжелым пластом невысказанных тебе в глаза слов. 

Знаешь, на что похожа любовь? Есть такие кадры в передачах о природе, их особенно любят  сторонники «Гринпис», когда говорят о потеплении климата… В общем, там показывают  какой-нибудь айсберг, и от него внезапно начинает откалываться огромная глыба льда и с  шумом, поднимая тучу белых брызг, уходит в темную воду. Операторы, наверное, радуются:  какой удачный момент пойман и запечатлен. А ты смотришь, как от твоего мира  откалываются части, и не можешь нажать «стоп». 

Чтобы остановить время, я хожу в один магазин. Он не радует ни ценами, ни обслуживанием.  Унылое лицо продавщицы в любое время смотрит поверх твоей головы на маленький  подвешенный телевизор, как заключенный в единственное в камере окно. Просто рядом есть  пристройка, где продаются овощи и фрукты. Приходила ли я туда зимой или летом, утром  или вечером — неважно: по-крайней мере, в течение трех лет меня встречал один и тот же  продавец. Уйгур, примерно мой ровесник. В аккуратной одежде, но такой, что мне казалось  — на нем всегда одно и то же. Всегда одинаково учтивый, ловкий и в меру любопытный. Я  смотрю на него и успокаиваюсь. Как бы ни поменялся мир, есть место, где у времени  образовалась заводь. 

Успокоившись сегодня, я шла по растопленному под низким солнцем льду на тротуаре. И в голове почему-то воскресли позабытые мысли. Те самые, которые, несмотря на течение  времени, осели где-то в подкорке. Те самые, которые я беззвучно произносила и в чужие окна  элитных новостроек, и девочке-уборщице несколько лет назад, когда впервые сюда приехала  зимой. «Счастливые, вы, алматинцы — вы каждый день видите горы и не знаете, что такое  настоящая зима». 

А горы угрюмо возвышались над горизонтом, затаив на меня тишину. 

День, дом, дитя и другое (записки домохозяйки) 

Циничные мысли о «до» и «после» 

Секс до брака — договор по предоплате. 

Гражданский брак — фрилансер-лох. 

Секс только после свадьбы — отголосок религиозного фанатизма. 

Авторы  

Авторы не прощают критику своих ошибок. 

Авторы заботливо хранят злобу на критика, с охотничьим азартом ожидая, пока тот  «споткнется». 

Неоднократно «укушенные» критиком авторы превращаются в троллей.

Парадокс 

Чем меньше от тебя требуется из твоих возможностей, тем хуже или медленнее ты это  выполняешь. Я не люблю готовить, хотя делаю это хорошо, но растягиваю процесс, пока  голодные домочадцы не берут кухню штурмом. 

Дитя 

Сегодня я не дала своей трехлетней дочери телефон, дабы его не постигла печальная участь  предыдущего. Ошибка была в том, что до этого момента она уже познала радость  пользования плодами цивилизации. Дитя отреагировало жутким негодованием,  сопровождающимся оглушительным ором, рукоприкладством, признаниями в любви,  крупными слезами и, наконец, использованием меня в качестве лестницы на пути к высоко  положенному объекту вожделения. Если бы я была Богом, а дитя — человеком со своей  просьбой о достижении мечты — я бы сдалась. Но мы не умеем просить. 

День 

Если верить тому, что день — это уменьшенная копия жизни, то мне уже страшно, с каким  нетерпением я жду наступления ночи. 

Тяга 

Интернет чем-то мне напоминает вентиляционное отверстие в санузле. Эдакое небольшое  окошко в шахту — в скрытый незнакомый мир некрашеных труб, паутины и таких же окошек  в чужие приватные миры. Живешь своими обычными буднями, и вдруг доносится до тебя  хриплый, ухающий кашель невидимого старика. Или еле различимые долгие женские  разговоры по телефону. В тихие предрассветные минуты до тебя долетит воркование голубей  с крыши, хотя до них еще пять этажей. А душными летними ночами странным непостижимым образом можно услышать рокот несущегося по проспекту одинокого  мотоцикла.  

Вентиляционное отверстие находится в комнате, где человек почти всегда остается с собой  наедине физически. Перед монитором мы тоже, как правило, одиноки.  Мы здесь перед тем же зеркалом, голые, неприкрытые, со своими болячками и грязью,  которую пытаемся смыть и никому не показывать. Мы надеваем маски-забрала так же, как на  окошки вентиляционные ставят решетки. Но прет с нас эта грязь, выкрикивается,  выкашливается и становится достоянием случайных слушателей-свидетелей.  

Приблизься к окошку и крикни: «Эй, вы там! Слышите!», и может кто-то замрет с зубной  щеткой у рта в немом недоумении. Пусти воду, может и прибежит разъяренный сосед  снизу… Но никогда, никогда, никогда, пусть и находятся они в одном времени и  пространстве, пусть и соединяет причудливый коридор из вентиляционной шахты и куска  неба, никогда не будут вместе человек, застывший в удивлении у зеркала душной летней  ночью и несущийся по проспекту мотоциклист. 

Злость 

Иногда, чтобы что-то изменить, нужно разозлиться — как для хорошего прыжка нужен разбег. Эта злость может накапливаться незаметно, как идет мелкий, накрапывающий дождик за  окном. Кажется, обычный пасмурный день, а приглядишься получше, замерев на пару  секунд, и увидишь едва уловимое движение в воздухе. Полеты крохотных капель. Капель,  способных перерасти в ливень, затяжной и неугомонный.

Злость подпитывает твое самолюбие, как подсохшие корни. Ты меняешься и, кажется, что  растешь. Может, и вправду растешь в чем-то… А может, это иллюзия. Правдой остается то,  что злость укрепляет шипы, покрывающее твое уязвленное «я». Одно твое неосторожное  движение — и неуклюжие колючки начинают оставлять «царапины» на твоих близких: 

«Да-да, я помню, конечно, я приготовлю. Просто я очень устала». 

«Прости, дорогая, я знаю, что я обещала. Но у меня не было времени». 

«Извини, столько всего навалилось…»

Отговорки. Словно шипы-колючки заодно и протыкают время, как огромный воздушный  шар, и оно с тихим свистом опадает бесформенным мешком-коконом, опутывает, душит. И  бесполезен твой рост и твое «оружие». 

Словно разбег и прыжок горячат не только твою кровь, но и плавят это время, когда-то  застывшее. И вот оно потекло ускоряющимся темпом, как мороженое с рожка: кап! Кап!  Кап!! 

А-а-а! К чертям собачьим этот рожок! Выбросить. Вернуть маленькую и никчемную себя. И  время-туман — густой, непроглядный, неподвижный.  

Но я не могу остановиться. Я там была. И не была счастливой. 

Дорога домой 

Весь день льет дождь. 

Дождь за полуоткрытыми окнами офиса звучит успокаивающе, словно говоря: ты — там, где  и должен быть, всё правильно, всё верно. Некуда спешить. 

На выходе невольно щуришься — это солнце на коротком пути между кромкой тяжелых туч  и рваным горизонтом. Мы выходим одновременно, словно дожидались друг друга. 

Лучи проникают в прозрачные капли воды, свисающие с веток. И, кажется, на темных  деревьях блестят хрустальные, отполированные серьги. Особенно вот эти, что прямо над головой: бижутерия в хвое. 

Солнце отражается от умытого асфальта сплошным белым светом. Веришь: весь мир чист.  Хочется идти по светящейся дороге, но нужно свернуть — так быстрей. От света теперь отделяет ограда. Ощущаешь ресницами и сквозь закрытые веки, как прыгают лучи через  препятствия, как мелькают тени решеток на твоем лице. 

Солнце не оставляет тебя, даже если смотришь в окно на восток. Маленькие домики на горе  на фоне темно-синих туч, выглядят нереально: слишком чётко видны красные крыши,  слишком весело горят бликами окна. Кажется, что это вид с самолета, только это не ты над  землей, а земля приподнялась над твоим домом. 

Всё исчезает с закатом. Гора — просто гора, мокрые деревья — без украшений, дорога уже не  светится. 

Но это солнце теперь всегда со мной.

Записки бывшей домохозяйки 

Быть работающей мамой — всё равно, что пытаться укрыться коротким одеялом. Какая-то  часть всегда жертва — то дети, то работа. Захочешь успеть всё — скрючишься. 

Бухгалтера поглядывают на остальных со снисходительностью оракулов. Оракулы: «Я знаю,  когда ты умрешь»; бухгалтера: «Я знаю, сколько ты стоишь». 

Первое впечатление от коллег: «Они все — гении! Я — букашка». 

Мысль после первой удачи: «Я — не хуже». 

Мысль после второй удачи: «Я — лучше!» 

После неудачи: «Они все — гении! Я — букашка». 

Как беспощадно некрасивы люди в автобусах: при дневном свете, в убогой обстановке, так  близко. И самое обидное: в этот момент ты — один из них. 

Чувство после посещения стоматолога на момент выхода из кабинета, наверное, в чем-то  схоже с чувством только что исповедовавшегося. 

Подозреваю, что ребенок до сих пор верит в Деда Мороза, потому что это выгодно:  получаешь подарок и от родителей, и от волшебника. Какой смысл открыто думать, что его  нет? 

Так же, как алкоголики — это добровольные безумцы и неосознанные самоубийцы,  неухоженные жены — добровольно-неосознанные бəйбіше. 

Забавно спрашивать в продуктовом магазине о наличии яиц у продавца-мужчины. 

Если женщина не платит, то она хотя бы из вежливости похвалит ужин и фильм. Если платит, то может позволить себе честно заметить, что и то, и другое — так себе. Как  следствие — мужчина теряет то самое чувство очарования самим собой, которое задает тон  всему вечеру. А порой и всей жизни. 

Снова дорога 

Всё-таки мне повезло: мой ежедневный путь на работу лежит через парк — небольшой такой, но со старыми деревьями. Если прикинуть, то за один этот год я пересекла его, по  меньшей мере, раз пятьсот. Немудрено, что мне уже «опытным» путём удалось понять, на  какой дорожке свернуть и по какой лестнице подняться, чтобы сократить дорогу. Хотя,  конечно, иной раз хочется продлить время перемещения из одной реальности в другую,  чтобы успеть отдохнуть от них обеих. 

По дороге к парку мне встречается обычно три человека: сторож, продавец фруктов и — дворник. Смешно, насколько по-разному они все здороваются. Сторож с одинаковой  равнодушно-учтивой интонацией (неважно, пусть мы уже видимся третий раз на дню) всё  равно пробасит: «Саламатсызба!» и снова погрузится в свой телефон (парню лет двадцать).  Видимо, он просто забывает, что видел уже тех или иных людей. Смуглый продавец фруктов  здоровается неохотно, растягивая слова, глядя в сторону. Я уже почти ничего у него не  покупаю и, наверное, потому вид у него такой укоризненно-обиженный. На фоне всего этого дворник — искренне рад. Будет расспрашивать, как дети, не болеют ли. И до того странным  выглядит эта приветливость, что кажется, дворник не в себе. От этой мысли становится даже  немного стыдно: выходит, если малознакомый человек тебе улыбнулся и спросил как дела, то  он сразу ненормальный? 

Парк встречает меня тишиной, насколько это возможно в центре города. Мое любимое место,  там, где растут старые ели — уж не знаю точно, как они называются. Они огромные, а  хвойные веточки тонкие и провисают вниз с толстых ветвей, как бахрома. Вот такой  маленький участок сказки. Дальше — лестница со слишком широкими ступенями, из-за  этого по ней невозможно подниматься или спускаться равномерно, а только прихрамывая. 

Сейчас в парке особенно красиво. Иногда идёшь, смотришь на того же продавца и думаешь, а  он видит, как это здорово? Или забот у него настолько много (все-таки, товар  скоропортящийся), что ему глубоко наплевать какой сейчас блестящий, еще зеленый тополь в  окружении пожелтевших лип. 

А на самом деле со мной — почти то же самое. Я иногда чувствую себя какой-то тряпицей,  намотавшейся на ось колеса. Вроде можно остановиться, задуматься, туда ли иду, то ли  делаю, а не могу — замоталась уже, не за что зацепиться. 

Парк кончается, и начинается путь вдоль оживленной трассы. Тротуар только один, узенький,  временами вообще пропадающий. Да и пешеходов — раз, два да обчёлся. Правда, есть и своя  прелесть: в минуты пробок нет-нет, да охватывает забавное чувство торжества черепахи,  «обогнавшей» зайца. 

А вот в вечерние часы — всё наоборот. Когда ты почти единственный пешеход и идешь  навстречу потоку, то как-то не по себе. Кажется, все разглядывают тебя из своих  автомобилей. Но я однажды «решилась взглянуть в глаза» своим наблюдателям и  успокоилась. Никому нет дела до пешеходов. Наоборот, сидящие в авто — самая удобная  мишень для наблюдений. За одну минуту мимо пролетают десятки лиц. И вряд ли кто-то возмутится, чего мол, уставилась. Разглядывай себе на здоровье тех, кто чувствует себя в  безопасности, кто уверен, что их никто не видит. Правда, если честно, удовольствия мало.  Слишком серьезны и сосредоточены у всех лица, от того кажется, что они почти одинаковы,  как маски. 

Взрослеть 

Он часто поднимает глаза к небу — изучать рисунки голых ветвей: стремительные, рвущиеся  вверх штрихи тополя, кудрявые росчерки карагача. 

Он видит, что дома похожи на людей — старых и больных. Потому как много папиллом-кондиционеров высыпало у «глаз». А стены подъезда, зашпаклеванные перед покраской  рваными белыми пятнами, говорят ему, что и у домов бывает витилиго. 

Он любит стоять на остановке, на бордюре, чтобы торопящийся по графику автобус пронесся  в каких-то сантиметрах шумной стеной, обдав его мощной струей воздуха так, что все  внутри затрепетало от восторга. 

Он обожает свет оранжевых фонарей. Особенно зимой. От них небо окрашивается в грязно сиренево-розовый. Рыхлый снег на дорогах, перемешанный с землей и сажей, кажется  мокрым пляжным песком. Сами же они — фонари — стоят вдоль дороги, совсем как люди. С  провисающими проводами по обеим сторонам, словно положили друг-другу руки на плечи. А печально опущенные «головы» льют умиротворяющий свет, наверное, как лики  святых. 

Он готов говорить об этом, но всё это звучит глупо, неуместно и странно. И он сам уже начал верить в это. Он — мой внутренний ребенок. 

А что делает ваш? 

Несколько строк 

Иногда время настолько тебя меняет, что заходя на собственную страницу чувствуешь себя  взломщиком. 

К сожалению, иногда имя автора в «бегущей строке» комментариев работает, как  предупреждающий знак: «Не читать: очередная порция глупости».

Нет более жутких зануд, чем зануда в беспрестанных попытках прослыть остряком. 

На родительских собраниях кажется, что все окружающие закончили ВУЗ по специальности  «Супермамочка», все лекции которого я благополучно прогуляла. 

Большинство наемных работников — джинны, исполняющие чужие желания и забывающие  свои. 

Работать по найму — это как глядеть в микроскоп, который делает гиперважной какую-то  пылинку. Ты зажмуриваешь второй глаз, чтобы лучше в ней разобраться и не замечаешь  главных вещей в твоей жизни. 

Самый страшный звук — это нарастающий грохот колес каталки в больничном коридоре — звук неотвратимости беды. 

Похоже, что сердце — это тесная прихожая, где с трудом можно встретить одного гостя и  поместиться самому. Люди проходят через него в твою комнату-жизнь, а ты можешь забыть о  дорогих гостях, как нерадивый хозяин, который слишком долго держит на пороге того, кому  пора уйти. 

Профессия дизайнера схожа с работой сапера. Только сложней тем, что после неудачи,  нужно найти в себе силы собрать себя по кусочкам и снова начать работать. 

Осторожно — любовь 

Ветер шумит так, что, не знай я, где нахожусь, и скажи кто-нибудь шутки ради: «Это шторм, а  вот прямо за этой девятиэтажкой — море!», — я бы поверила. 

Поверхность земли — лед и вода. Казалось бы самая подходящая одежда — это пуховик от  макушки до щиколотки, да альпинистская обувь с железными коготками на подошве. И когда  просеменит мимо какая-нибудь местная модница в чем-то коротком и ярком на высоченных  каблуках, она кажется пестрой рыбой-клоуном среди беспросветности глубоководья. 

— Ты смотри, не заболей там, — заботливое увещевание супруга в конце обескураживает: — Больная ты мне не нужна. 

— Ага, я тебе нужна как бесплатное приложение «мой-стирай-рожай».

— Не такое уж и бесплатное! И вообще, насчет рожай, ты тут ни при чем. Это природа. 

— Да ну? Тогда навскидку: сколько миллионов на меня потрачено и бриллиантов брошено к  ногам?

— Эх ты. Я же тебе о духовном… 

Я улыбаюсь. Выключаю вотсапп, смотрю на серый, в беспрестанном движении, пейзаж за  окном и думаю: не будь любви, люди давно переубивали бы друг друга за неуплату долгов. 

А любовь, вот она: в том, как ночами мама от малейшего стона отца просыпается и уже  рядом — сгорбленная от бесконечных забот, целует его горячий лоб. Хотя мне ли не знать,  сколько слёз было пролито ею когда-то очень давно. И этот пример самозабвенной любви, с  детства служивший предостерегающим знаком: «Любовь опасна!», сейчас — как какое-то  непостижимое наглядное пособие. А люблю ли я так? 

Черно-белое 

Из утробы подъезда — в белую, морозную простынь февраля. 

Так же, наверное, как и при рождении, трудно сделать первый вздох и открыть глаза:  метелица. 

Ослепленный, видишь только намеки на очертания. Но скоро и сам становишься частью  зимнего наброска. 

На заборе сохранился фрагмент рекламного баннера, «тнее» гласит обрывок (подразумевая  останки летнего кафе). Далее крупным планом — залитая солнцем девушка в бикини. Под  темными очками — улыбка в сочной помаде, в руке — коктейль, позади — пальмы… 

И до того нелепо это яркое пятно среди серости улицы, но и вместе с тем до того живо, что  увиденные затем наглухо застеклённые балконы зданий кажутся пристанищем  замурованных мертвецов. 

Селена 

Луна двулика. 

Отвечает за приливы-отливы, за женские циклы. Улыбается кротко. Даёт, пусть отраженный,  но свет. 

И никогда не оборачивается. 

Eё незнакомое нам лицо обращено куда-то в темноту. 

Может, вечность кружась вокруг Земли, думает на самом деле о Юпитере. 

СЕМЕЙ-АЛМАТЫ 

В поезде светло, потому степь в голубых сумерках скрывается за твоим собственным  отражением. Нужно стать совсем близко, почти прижаться к стеклу, чтобы в образовавшейся  тени разглядеть ее — заснеженную, с торчащими пучками жухлой травы и редким  кустарником. 

Когда смотришь долго, кажется, что видишь старый кукольный мультфильм, где хотят  изобразить движение вдоль местности и крутят специальный диск. А диск состоит из трех  плоскостей: та, что ближе к зрителю — крутится быстрее, что дальше — медленнее, а третья  почти не движется. 

Мимо окна в воздухе проносятся светящиеся точки. Хочется верить, что это что-то неземное:  какие-нибудь маленькие инопланетные корабли или путешествующие в астрале души, а  вовсе не искры, долетающие с электровоза… 

Также хочется, чтобы в ритме колес и вторящей ему штриховке столбов слышалась музыка.  Но музыки нет, нет этой способности — слышать ее вокруг, выдумывать. В такие минуты  просыпается мучительная зависть к композиторам. Наверное, очень легко влюбиться в  людей, кому подвластна эта вселенная. Влюбиться и вечно служить гению. 

Еще есть луна, не совсем еще полная, потому овалом еще больше напоминающая  человеческое лицо; и в юной еще ночи — одна только звезда. Звезда двоится в толстом  стекле (а может, у меня уже что-то со зрением), потому как мерещится, что двойник звезды  покачивается в ритме поезда, как веселая летающая тарелка. 

А утро встречает горным пейзажем. И становится понятно, почему горы внушают такой  восторг и трепет (по крайней мере, мне). Это как с людьми. Степь похожа на людей с  ровным, покладистым характером — их мотивы поведения ясны, намерения открыты. И ты  привыкаешь к этому, пользуешься этим. Становишься гадом. И в праведном гневе  терпеливая земля вздыбливается буро-коричневым своим нутром. Показывает всю мощь и  то, какой ты на самом деле маленький и ничтожный. 

А пейзаж завораживает. Поезд проносится мимо горных речек, над которыми дымкой завис  пар, белых холмов, увитыми цепочками заячьих или лисьих следов. Мимо отвесных  невысоких скал, похожих на куски слоеных тортов в белой глазури. 

Можно стоять долго-долго. Но рано или поздно устанешь и вернешься в купе, где всегда  можно сделать выбор — либо в пользу речи живых, либо в пользу мыслей умерших. Разговор или книга. 

СЕМЕЙ 

Пробуждение 

Раннее утро — время, когда кажется, что ничего не случилось. Словно и не болен тяжело  отец, просто спит, как и все в доме, потому что еще не время вставать. Даже не спит — дремлет, как бы желая украсть у суматошного дня еще минуты безмятежного покоя.  Восходящее солнце отпечатывает на задернутых шторах оранжевые прямоугольники  оконного стекла. В сумраке прихожей слышится беспокойная возня кенара в клетке — еще  не время петь, но и спать уже никак невозможно. 

Я лежу рядом с отцом, так же, как в детстве — слева от него. Он, так же как и тогда, слегка  отвернувшись. Мне отчего-то уютно от этого воспоминания, и я тихонько целую отцовское  исхудавшее плечо, вдыхаю его запах, который кажется мне своим собственным, потому что  я его не могу распознать, прочувствовать.

И страшно убрать руку, страшно встать и идти, зная, что он не встанет вместе со мной. Я  буду упавшей в горный ручей веткой, что зацепилась за валун. Желтые ладони листьев  напрасно приклеиваются к мокрым бокам камня, потому что течение ее все равно унесет, а  он останется: холодный, недвижимый, угрюмый в своем одиночестве.  

Вид из окна 

Чтобы открыть форточку, нужно встать на подоконник, такие в доме большие окна — мамина детская мечта, одна из тех, что исполнилась. И хорошо, что из них видно много неба,  несмотря на то, что первый этаж. Половина окон смотрят на восток, половина — на запад,  потому солнце словно заходит поздороваться перед «работой», а вечерами забегает с другой  стороны, чтобы попрощаться. 

С форточки тянет свежестью. Слева приземистый пятиэтажный дом, справа — гигантская,  длинная девятиэтажка, словно какой-то огромный исполин, закрывающий собой часть  небосвода. И мне становится ясно, почему мне всегда казалось, что в пятиэтажке живут  молодые, веселые люди, и все у них замечательно, даже машинки у подъезда жизнерадостно  сверкают солнечными бликами, а в гиганте справа, в этой деревне, вставшей на дыбы — сплошь какие-то обездоленные мрачные люди. Все дело в солнце. У дома слева, эта сторона  была обращена к югу, потому весь день светилась, а у правого «соседа» все наоборот, и эта  стена лишь иногда ловила редкие косые лучи. 

До магазина 

Путь пролегает через двор, заставленный железным советским наследством — детской  площадкой, которой по совести место было на металлоломе. Но люди в маленьких городах  неравнодушные. Настоящие люди. Вот и сейчас какие-то незнакомые мальчишки вдруг  говорят, как лучше пройти дальше, потому что там «много воды», и желают вдогонку быть  осторожней. И осторожность не мешает, потому как это настоящее экстремальное  путешествие по скользким узким выемкам возле огромных, обледенелых по краям луж. На  тротуаре бабушка с мужчиной, может с сыном, он заботливо поддерживает ее под руку,  смеются. Это возле того «мрачного» дома. «И в Сибири есть жизнь» — проносится отголосок  из какого-то чеховского рассказа. Как обманчиво солнце. А на обратном пути скамейки  вдоль дома, где летними вечерами сидят сплетницы-старушки или местные забулдыги,  заняты другими обитателями этой вертикальной деревни— кошками. Одну, не удержавшись,  глажу. Она с готовностью подставляет маленькую пушистую головку, изящно изгибается и  прыгает по направлению к подъезду. На другой — два важных кота. Подойти не решаюсь,  так независимо они держатся, лишь слегка недоверчиво вертят головами на мое дразнящее  «кс-кс-кс»…

Пока нет 40 дней 

Чем реже выходишь на прогулку, тем острей ощущаешь перемены вокруг, особенно  осенью. Видишь и блеск подтаявшей изморози в зеленой еще траве, и изменившийся  цвет кустов, и взрыхленную черную землю вместо клумб. Нарочно идешь аллеей в  самой глубине парка, чтобы найти и ощутить сладко-горький запах опавшей листвы.  Вдыхаешь глубже по своей «беременной» привычке, но тут вспоминаешь, что ребенок  уже не внутри. Приходит странная мысль надышаться впрок, словно запах осени может  впитаться в молоко, и ты принесешь его с собой, как нагулявшаяся в полях буренка.  

На газонах — аппликация из грязно-бурых листьев. Поверх них неуместно белеют  какие-то бумажки. Оказалось, это обратная сторона отдельных листочков. Словно  природа, решив заняться творчеством, поскупилась и купила цветную бумагу с белым  оборотом вместо двусторонней. Повырезала причудливые формы, да недовольная  результатом, побросала испорченные экземпляры, где вздумается. 

Странно возвращаться в ощущение безвременья. Когда нет работы, заказов и сроков.  Когда минуты тягучи, как в детстве. Когда снова можно думать.  

Похороны отца и рождение сына в один год — это непросто. Слишком свежи в памяти  признаки «ухода» — рассеянный взгляд, долгий сон, беспомощность, и как похоже это  на всё, что связанно с новорожденным. Ощущаешь себя на гребне какой-то волны, в  самой середине жизни: проводил, встретил. Невозможно и в полной мере радоваться,  потому что еще не отплакал. 

Непросто и снова записывать мысли. Это похоже на какой-то склероз. Трудно  подобрать подходящее слово, вспомнить, безнадежно пытаясь вызвать схожие  ассоциации у окружающих. Ну, вот же, вот же — крутится на языке! А слово  неуловимо — не поймано, заменено каким-то суррогатом, потому и противно. 

Но всё же хочется записать каждый миг, потому что определенно точно знаешь:  именно сейчас ты, несмотря ни на что, счастлив. Потому что не знаешь, когда, в какой  миг кто-то уйдет еще. Постарайся запомнить.  

Мимо проходит бодрой походкой старик в деловом костюме, сам чем-то похожий на  этот солнечный осенний день. Даже горькие нотки парфюма чем-то схожи с запахом  осени. Осень и старик словно всем своим видом говорят: нас так просто не возьмешь. И  ты не плошай… 

Аудиокниги 

«Творческих профессий вообще надо избегать. Не можешь избежать, тогда другой вопрос.  Тогда просто выхода нет. Значит, не ты ее выбрал, а она тебя» С. Довлатов

Соглашаюсь внутренне. Рисую под аудиокнигу «Наши». Читающий иногда оговаривается,  иногда шелестит страницами, но от этого почему-то не раздражаешься. Интонации уж  больно хорошие. Даже ранее прочитанные «вживую» работы вырисовываются четче и  интереснее.  

Животные 

Нет ни у кого в глазах большей веры в твою добродетель, чем у кота, который разбудил тебя,  чтобы ты его покормил. Он несется впереди, светя пушистым задом, нисколько не  сомневаясь, что первый пункт назначения утренних человеческих маршрутов — это его миска. Если же видит, что, вопреки его ожиданиям, ты по дороге куда-то сворачиваешь, он  терпеливо ждёт. И этот взгляд, с которым встречаешься по возвращению «на путь  истинный», даже вызывает сожаление, что ты сам не веришь так в самого себя. 

Бродячих собак условно делю на два типа: на ещё не потерявших надежду и призраков.  Первые заглядывают в глаза, считывают твое настроение, помахивают хвостом. Пока идёшь,  могут держаться рядом, словно продолжая нести службу человеку, неважно, что  незнакомому, а может — это такая тактика, чтобы не подумал никто, что бродячий, будто  стесняются своего положения. 

Призраки же не задерживаясь проносятся мимо, словно бы говоря: я тебя не вижу, ты меня не  видишь. Они, судя по всему, следуют чёткому маршруту, вероятно, по всем известным  мусоркам, а вид независимый, если не сказать гордый. Даже начинаешь сомневаться, готовы  ли они променять эту жизнь на будку или место в квартире.  

Все сначала 

Утро начинается с фотошопа у зеркала, чтоб доехать до места, где проведешь весь день за  фотошопом у монитора. 

Приготовление еды — это откуп: ешьте, что хотите, только отпустите меня.  

Над головой цветущие ветви ранеток. Прошлогодние сморщенные, почти черные плоды —  рядом с раскрывшимися белыми бутонами, как старушки с внучками. 

В кабинете офиса нет окна. Отличной имитацией служит стеклянная стена с видом на  коридор бизнес-центра. В нём можно увидеть редких прохожих, угадывая, что они здесь  впервые — слишком уверенно идут туда, где тупик.