Быть (с н)ей
«Эксперт департамента стратегического развития» может и звучит внушительно, но на деле моя работа состоит в бесконечной беготне по коридорам министерства с пачкой писем в руках. На каждое из писем мне нужна подпись кого-нибудь важного, кого никогда нет в своём кабинете. Сегодня вдобавок ко всему я бегаю на каблуках, что вдвойне невесело, но я не могу позволить себе второго выговора за непрофессиональный вид.
Я неуклюже семеню ногами в узкой юбке-карандаше по тёмно-бордовой дорожке, ведущей к приёмной вице-министра. В двери я чуть не сталкиваюсь с Данилом, экспертом с департамента международных отношений.
— Добрый день, Зарина, — басит он, учтиво уступая мне путь.
Я впопыхах здороваюсь, забегая в просторную приёмную. Сидящая за столом Малика в своём красном пиджаке ярким пятном выделяется на фоне дубовых стен приёмной. Её блестящие каштановые волосы мягкими локонами лежат на плечах.
— Здравствуйте, Малика, Алибек Саматович у себя? — запыхавшимся голосом спрашиваю я.
Она кивает, не отрывая головы от экрана монитора, и манит к себе идеально наманикюренной ладонью: значит, мне сегодня везёт. Я захожу, неловко утопая туфлями в мягком ворсе дорогого ковра, чуть не подворачивая лодыжку у самого стола. Пытаюсь незаметно отдышаться, втягивая ноздрями сладкий запах духов Малики.
— Что там у тебя на подпись, давай, зайду как раз, — говорит она, наконец обращая на меня свой взгляд. Её пушистые ресницы трепещут, пока она сканирует меня с головы до ног. — Ой, Зарин, наконец, как девушка выглядишь, — благосклонно тянет она, поднимаясь из-за стола и принимая у меня бумаги.
Мои щёки горят, и я неловко киваю. Малика, наверное, делает мне искренний комплимент, но мне почему-то от него слегка тошно. Пока я жду её, я смотрю только вперёд, на дверь в кабинет вице-министра, чтобы не поймать своё блеклое отражение в полированной поверхности стола.
Тем не менее, когда она возвращается, добыв заветную подпись, я ловлю себя на убогом желании услышать от неё ещё один одобрительный комментарий. Но она уже не смотрит на меня, набирает что-то на клавиатуре. Её длинные ногти клацают по пластику клавиш.
Я ковыляю по зыбучему ковру, прижимая стопку писем к груди.
*
Пережив остаток рабочего дня со срочным поручением из администрации президента и очередной истерикой директора, я выползаю из здания министерства в унылую темноту столичного вечера. Добираюсь до угла и там, стыдливо озираясь, переобуваюсь в кроссовки, привалившись попой к холодному мрамору стены и неуклюже балансируя то на одной ноге, то на другой. Можно, конечно, переобуться на работе, но в голове крутится мысль, что я могу столкнуться на выходе с Маликой и услышать её снисходительное «ой, Зарин».
Хотя, Малика, конечно, никогда не засиживается до девяти ночи: она уходит домой сразу после Саматовича. Ну и чёрт с ними, думаю я, надёжно сворачивая туфли в неприлично хрустящий пакет и пряча их поглубже в сумку, как шпионский камуфляж. Иду на остановку, расслабляясь в изношенный комфорт своих старых кроссов.
Дома я с наслаждением намыливаю руки и смываю маску макияжа. В голове я представляю, что драматично, будто в сцене клипа, срываю с себя ненавистные капронки, юбку, блузку, бюстгальтер с косточками, разбрасывая их по комнате — но я потратила на «подобающую госслужащему» одежду ползарплаты, а потому со смиренной аккуратностью стягиваю её с себя и развешиваю в шкафу.
Моя соседка по квартире уехала навестить родителей, так что я хожу по нашей однушке как королева, в одних трусах, жуя бутерброд с сыром и листая рилсы в инстаграме.
«чё идём в цирк», — выскакивает сверху уведомление от Эли, перекрывая прыгающую через картонное препятствие кошку. Рука с бутербродом замирает на полпути ко рту.
Эля — последствие бредового наваждения храбрости на прошлой неделе, когда я зарегистрировалась в тиндере, поставив галочку на «интересны девушки». «Цирк» — кочевой, как называет его Эля, гей-клуб столицы, и храбрая Зарина из прошлого обещала ей туда вместе пойти.
Мне, Зарине из настоящего, теперь расхлёбывать.
*
Я опасливо тяну на себя дверь видавшего виды здания, над косяком которой зияет пустота вместо вывески. Если верить Эле, здесь и располагается клуб. Эля предупреждает в сообщении, что охраннику нужно будет сказать «я в цирк». Но тот, окинув меня быстрым взглядом, ничего не спрашивает, и я иду дальше. Я, получается, сошла за свою? Я расслабляю плечи. Уголки губ тянутся вверх.
— Зарина? — слышу я от высокой, широкоплечей девушки. Она стоит у настенного зеркала, одна рука держит телефон, вторая в кармане. У Эли в тиндере не было реальной фотки, поэтому я вижу её в первый раз.
Она, как я, одета в оверсайз футболку и широкие прямые джинсы. Длинные волосы раскиданы по плечам, а мои собраны в ленивый хвостик. После, когда Эля ведёт меня за руку через танцпол к бару и мы покупаем пиво, она смеётся мне в ухо:
— Блин, зая, прости, но ты на фотке была другая.
Я нервно хлебаю пивную пену. Я ставила фотографию с министерского корпоратива, где я в своём единственном длинном платье.
— Мне просто нравятся женственные девушки, — добавляет Эля, разворачиваясь лицом к танцполу.
Я не знаю, что сказать, и повторяю за ней. На пути к бару я ничего не видела сквозь туман паники, но теперь я с жадностью разглядываю танцующих. Два парня мягко извиваются вокруг друг друга, заигрывая с прикосновениями. Девочки с разноцветными волосами отрываются под гремящий трек. Элегантный, жеманный парнишка выделывает руками замысловатые фигуры, закрыв глаза и растворяясь в музыке. Две девушки страстно целуются, зарыв пальцы друг другу в волосы, не обращая внимания на людей вокруг, позволяя танцующей толпе раскачивать их в разные стороны.
Мой взгляд резко возвращается обратно на женственного парня, танцующего вог. Грохнув бутылку пива о стойку, я срываюсь с барного стула и бегу к нему, хватаю за плечо.
— Данил?!
Он не слышит меня и, танцуя, ускользает глубже в толпу. Я не сдаюсь и прорываюсь за ним.
— Данил!
Данил, наконец, встречается со мной взглядом, и я понимаю, что он прекрасно слышал меня и в первый раз.
— Зарина, ну зачем вы так, — протягивает он, покачивая головой. Его голос звучит чуть ли не на две октавы выше, чем тот, к которому я привыкла на работе.
Я виновато, глупо улыбаюсь, понимая, что нарушила какой-то неписанный закон.
— Все же свои, — оправдываюсь я. Данил закусывает губу, драматичным жестом прижимая ладонь к щеке. Я никак не сопоставлю его с выверенно учтивым, мужественно немногословным Данилом, с которым я здоровалась сегодня в приёмной вице-министра.
Я беспомощно оглядываюсь, как будто Эля может меня спасти, но она уже вовсю флиртует с какой-то девушкой у барной стойки. Данил, видя моё растерянное лицо, проявляет милосердие.
— Ладно, тогда пошли танцевать, — кричит он мне в ухо и затягивает в волнующееся море потных, свободных тел.
Я не умею двигаться, как он (я не знала, что Данил умеет двигаться, как он), и на мероприятиях я всегда стою у стенки. Но сейчас на мне нет ломающих стопы каблуков, неудобной одежды или раздражающих локонов. Я слышу музыку, я вижу Данила. Мы начинаем дурачиться, выделываясь и повторяя движения друг друга. В любой другой момент своей жизни я бы убежала с танцпола, если б мужчина танцевал ко мне так близко, как Данил. Но в его танце со мной нет ни капли привычного липкого мужского внимания.
Я смеюсь, кручу головой, прыгаю, держась с Данилом за руки.
Я вижу её.
Чёрные волосы разлетаются от резких движений в такт музыке. Прилипшая ко лбу чёлка над густо накрашенными глазами. Пухлые розовые губы. Её талия перетянута кожаным корсетом; красные туфли на высоченном каблуке продолжают идеальные линии стройных ног. Мы встречаемся взглядом, и я в ужасе прячусь за Данила. Может, наваждения храбрости мне хватило, чтобы сегодня сюда заявиться, но не на столько, чтобы знакомиться с девушкой посреди танцпола.
Я тяну Данила к бару, и мы заказываем шоты. Я украдкой поглядываю на неё, пока мы опрокидываем текилу. Она танцует с кем-то, но я не могу сфокусироваться ни на ком, кроме неё, её мягких движений и плавных линий, её непринуждённой, недоступной мне женственности. Такую, как она, Малика никогда не посмела бы снисходительно подкалывать.
— Ну и сколько Зарина Аблаевна уже разгуливает по гей-клубам? — кричит мне в ухо Данил. От него пахнет текилой, лаймом и каким-то вкусным фруктовым лосьоном.
Я прижимаю ледяную бутылку минералки к горящему лицу.
— Если честно, я сегодня первый раз!
— За это надо выпить, — логично заявляет Данил и машет бармену. — И как тебе?
По обе стороны от нас люди гудят, заказывают выпивку. Девушка слева визжит, заметив знакомых, они гурьбой стукаются, сплетаясь в объятиях, как футболисты после забитого мяча. Танцпол пульсирует эйфорией сбросивших маски людей.
Чувство, которому я не могу дать имени, переполняет меня так, что щиплет глаза.
— Мне нравится, — неловко выдаю я. Эмоции (и текила) заплетают язык. — Здесь… мы.
— Ой, какое ты солнышко, — воркует Данил, принимая очередные шоты от бармена. — А я три месяца тут не был, парень не пускал.
— А где парень? — спрашиваю я, пока сыплю соль на тыльную сторону ладони. Мне хочется узнать историю его любви, услышать ещё много раз, как он говорит слово «парень», как будто претворяя что-то непостижимое в осязаемый жизненный факт.
— В жопе, — пожимает он плечами, — не моей.
Я давлюсь солью, и Данил поит меня водичкой. Пока я опрокидываю шот и вгрызаюсь зубами в кислую зелень лайма, в периферию моего зрения входят красные туфли.
Моё сердце колотится, как язык пожарного колокола, наконец исполняющего свой raison d’être. Я слышу её голос, чуть хриплый, смеющийся, вижу краем глаза, как они с Данилом обмениваются поцелуями в щёку. Я старательно вытираю руки и губы дешёвой колючей салфеткой, не решаясь к ним развернуться. Где храбрая Зарина, когда она нужна?
— Зарина! — зовёт Данил.
Я сжимаю в ладони липкую салфетку и поворачиваюсь на стуле, сразу же встречаясь с её карими глазами, прищуренными в дружелюбной улыбке. В состоянии лёгкого помрачения рассудка я знакомлюсь с ней, панически перекладывая салфетку в другую руку и пожимая её потную мягкую ладонь.
Её зовут Назым. Назым, Назым, Назым.
Она наклоняется ко мне, её волосы щекочут моё лицо.
— Пошли танцевать, а то с Данькой никто не познакомится, и он будет плакать.
Я послушно киваю и соскакиваю с барного стула.
— Уау, ты высокая, — улыбается Назым.
Храбрая Зарина забирает управление моим телом и берёт Назым за руку. Как волнорез, я рассекаю пляшущую толпу, прячу Назым за собой, принимая на себя толчки и тыки. В выкроенном пространстве мы танцуем: она обвивает меня руками за шею, я скольжу непослушными, но всё ещё храбрыми ладонями по её спине, слегка влажной от танцев и духоты клуба.
Её лицо так близко, что я могу разглядеть её поры, каждую ресничку, выпуклую родинку на виске. Она притягивается ближе, обдаёт меня жаром своего тела.
— У тебя есть девушка? — спрашивает она.
— Нет, — сразу же отвечаю я, потом паникую, может, нужно было сказать «уже нет», чтобы она не подумала, что я какая-то…
Она прижимается ко мне и целует, настойчиво раскрывая мягкими губами мой рот. Я чувствую касание её языка на кончике своего, и в моём теле разливается сладкий жар, закручиваясь в низу живота воронкой желания.
Назым отрывается от меня и облизывает губы.
— Мм, какая кисленькая.
Сердце бьётся как будто в горле, уши закладывает, отдаляя громыхание клубной музыки. Мы качаемся не в такт песни, но в синхроне друг с другом. Я жадно пью её образ и озвучиваю себе, наконец, свою простую истину. Я не хочу видеть женственную девушку в зеркале. Я хочу видеть её рядом с собой.
У барной стойки Назым морщит нос и говорит, что не любит крепкие напитки, поэтому я покупаю нам пиво. Я категорически отказываюсь принимать скомканную купюру, которую она выуживает из кармана, и плачу за нас обеих. Бар плотно оккупирован людьми, но я замечаю, как парнишка слева уходит на танцпол, и подтягиваю освободившийся стул носком кроссовка. Назым с благодарностью садится и, когда я подаю ей холодную дымящуюся бутылку пива, мне кажется, я не делала в своей жизни ничего важнее этих простых ухаживаний.
— Давно в теме? — спрашивает меня Назым позже, когда мы сбегаем из духоты клуба в свежесть ночи и курим, присев на бордюр.
Я кривлю губы:
— Немного кринж от этого слова, если честно. Как будто мы в секте какой-то.
Назым смеётся и игриво толкает меня в плечо.
— Иди ты. Раньше только так и говорили…
— «Раньше»? — перебиваю я. — А ты-то сколько?
Она затягивается, пожимает плечами.
— Со школы. Моя первая любовь, она старше меня на два класса училась. — Её слова выплывают вперемешку с сигаретным дымом. — Она мне всё показала. Совратила меня, короче, а была примерная девочка. — Она снова смеётся. В сухой ночной прохладе её чёлка обсохла, распушилась и теперь подрагивает от каждого движения головы.
Мне хочется её поцеловать, но моя храбрость улетучилась, как сизый табачный дым. Это не был мой первый поцелуй, но у меня, очевидно, несоизмеримо меньше опыта, чем у неё.
— А ты как? — спрашивает она тем временем, кажется, не замечая моих терзаний. — Попала в секту?
Я хмыкаю.
— Меня, к моему глубокому сожалению, никто не совращал.
— Ты сама совратилась? — хихикает Назым.
— Ну, примерно так и было. В школе родители мне всегда говорили, думай об учёбе в первую очередь, никаких мальчиков. А я думала, да пожалуйста, зачем мне они. Но не совсем понимала. А потом в университете была сокурсница… Тогда дошло.
Назым тушит сигарету о кирпич стены и оглядывается в поисках урны. Мне кажется, я готова влюбиться в неё за то, что она не выбросила окурок под ноги.
— А говоришь, тебя никто не совращал.
— Да нет, там… ничего не было, — говорю я и пожимаю плечами, как будто извиняясь за своё лишённое бурных страстей прошлое.
— Она была не наша, — понимающе кивает Назым.
Я издаю невнятный звук-согласие, но на самом деле я не знаю, был ли у меня шанс. Я ни разу не заговорила с ней за четыре года учёбы, только бросала тоскливые взгляды через коридоры универа, писала в стол страдальческие стихи и часами зависала в её инстаграме. Храброй Зарины тогда ещё не существовало и в зародыше.
— А что стало с твоей первой любовью?
Назым крутит бычок сигареты между пальцами.
— Замуж вышла.
— Аа. Она была би?
— Нет. Просто… вышла из секты, короче. — Назым наконец поднимает на меня взгляд, слегка улыбается на одну сторону.
— Жесть, — говорю я.
— Да не… — Она начинает идти обратно в сторону клуба, я шагаю рядом. — Не знаю. Ты никогда не думаешь об этом?
Я на мгновение представляю себе эту жизнь, и меня передёргивает. Даже если мне не хватит смелости быть полностью собой, я лучше останусь навсегда одна.
Мы останавливаемся у входа в клуб, скармливаем вонючие окурки чугунной урне.
— Нет, — наконец отвечаю я, — не хочу притворяться.
— Я тоже, — тихо говорит Назым, — но иногда мне страшно.
Эти слова как по волшебству запускают мою трансформацию в храбрую Зарину, как фраза «лунная призма, дай мне силу» превращала Усаги в Сэйлор Мун в любимом мультике в детстве. Ведомая этой силой, я обвиваю руку вокруг Назым, притягиваю её. Она льнёт ко мне, и мне хочется приказать миру застыть, не сметь нас тревожить.
Конечно, в этот момент дверь клуба распахивается, и оттуда вылетает Данил с какими-то бешеными глазами.
— Девчонки, он тут! — надрывно говорит он, цепляясь за наши руки.
— Кто? — моргаю я.
— Бля, бывший его, — говорит более осведомлённая Назым. — Так, вызывай такси, быстро.
Данил вяло сопротивляется и рассказывает мне невпопад про своего любимого, но неверного, пока мы заталкиваем его в машину. По дороге он вздыхает, роняет голову то на плечо Назым, то на моё. Водитель поглядывает на нас в зеркало заднего вида. В какой-то момент на меня накатывает вдохновение, я меняю точку в приложении, и мы вываливаемся из такси ко входу в круглосуточную донерную. Утешив сердца и желудки, мы прощаемся с Данилом.
— До завтра, — машу я рукой, пока он садится в такси.
Данил замирает, одна нога в салоне, другая всё ещё на обочине дороги. Его глаза, до этого беззаботно прикрытые, затянутые дымкой алкогольного опьянения и хохотушек над донерами, проясняются в безмолвном тревожном вопросе.
Я сжимаю большой и указательный палец, веду от уголка к уголку губ, кручу в воображаемом замке и выкидываю «ключ» на дорогу. Данил подмигивает мне и залезает в такси.
Потом я провожаю Назым, и мы долго, безрассудно целуемся у её подъезда. Когда я еду домой, я всю дорогу сжимаю в кармане свой телефон, в котором теперь есть её контакт.
Утром я облачаюсь в камуфляж и с головной болью трясусь в набитом автобусе. Мне два раза давят ногу, но в вотсапе у меня сообщение «доброе утро♥», а потому ничто не может сломить мой дух, даже новые письма на работе и кислая мина директора.
— Всем здравствуйте, — звучит раньше привычный, а теперь как будто принадлежащий незнакомцу, низкий голос Данила.
Он пересекает наш кабинет и ставит на мой стол бумажный стакан с кофе.
— Зарина Аблаевна, спасибо за вчерашнюю помощь с поручением, — говорит он вежливо, сухо.
Я чуть не выпаливаю тупое «с каким?», но потом спохватываюсь:
— А, конечно, пожалуйста.
Он растягивает губы в скупой, но тёплой улыбке, кивает и удаляется. Коллеги-девушки начинают переглядываться и подкалывать меня.
— Зарин, ухаживает за тобой, что ль?
— Блин, он симпатичный.
Я пью кофе и загадочно улыбаюсь.
Её лучшая жизнь
Мужчина в комнате роется в выдвижных полках дубового серванта.
— А где те хорошенькие золотые коврики, которые мы стелили в прошлом году?
— Они называются «плэйсметы», — уточняет Алма, аккуратно опуская последнюю, двенадцатую тарелку на стол. — И я решила в этом году без них. Смотрелись как-то безвкусно.
Он оборачивается, обыскивая взглядом её лицо. Он красивый мужчина — красивый для своих лет и для своего пола. Пятнадцать лет назад Алма изучала его высокие скулы и сильную линию челюсти и рассчитывала, что они спасут его от обвисшего лица. Как всегда, она оказалась права. А он, судя по его заискивающей улыбке, собирался извиняться.
— А, извини, — он вскидывает руки вверх и добродушно смеётся.
Теперь он скажет, что она лучше во всём разбирается, чем её глупый муж. Ей нужно будет ухмыльнуться и пожать плечами, мол, её вины в этом нет. Он обойдёт стол — вот, уже обходит — потому что они, пока сервировали стол, не прикасались друг к другу двадцать блаженных минут.
Семейный психолог диагностировала их разнящимися «языками любви». У него язык физических прикосновений и слов поощрения, а у неё — подарков и услуг. Внутри Алму позабавило, что несколько заграничных дипломов и куча квалификационных курсов привели психолога к столь поверхностному объяснению. Но вслух она восхищалась её проницательностью, с радостью зацепившись за удобную отговорку от очередных проявлений страсти и нежности. Муж в своём безграничном понимании выразил готовность принять их «лингвистические» различия. Главное, дальше никто копать не стал.
Алма настраивает себя на шесть секунд неминуемых объятий — время, выверенное методом проб и ошибок. Если выскальзывать из его рук слишком рано, он может сморщить лоб и спросить «не болды, жаным?», а из этого сценария выйти тягостнее. Отговорка про «языки» работает не всегда. В конце концов, психолог советовала им «говорить на языках друг друга».
Её спасает звонок в дверь. Мужчина, с которым она живёт и каждую ночь ложится в постель, выбегает из комнаты. Его ноги в мохнатых тапочках топают по ступеням лестницы.
Алма окидывает взглядом законченную сервировку. В этом году она накрыла стол без скатерти, лишь протянув через всю длину тёмно-зелёный раннер из умягчённого льна. Пять лет назад, когда они купили дом и заказывали мебель, ей хотелось стол из цельного слэба, как тогда было популярно. Но каждый раз, как они звали гостей, он накрывался скатертью и оставался никому не видим. Пусть сегодня блеснёт, а в новом году пора уже от него избавляться. Кажется, слэбы выходят из моды.
Вдоль раннера тянется скопированная с интернетной картинки композиция — еловые ветки, свечи и дольки сушеных апельсинов с палочками корицы — наполняя гостиную пряно-праздничным ароматом. Комментарий мужа был, ожидаемо: «Ты волшебница моя креативная». Потом он подмёл все рассыпанные еловые иголки. Примерно так же он отреагировал, когда у Алмы было трёхнедельное помешательство на картинах по номерам — до сих пор висят в его кабинете.
У Алмы сводит скулы от раздражения. Она может мять этого мужчину, как кусок сдобного теста. Он не любит ссориться, предпочитает первым извиниться. «Повезло мне с тобой, ты всегда права», — говорит он, нежно занюхивая её висок. Нутро Алмы ворочается клубком тошноты ворочается у Алмы.
Если она пойдёт к психологу, та наверняка скажет ей: «Вы испытываете чувство вины за то, что муж вас любит, а вы в любовь только играете. Он вам отдаёт всё, а вы от него закрыли сердце», — но это было бы белибердой. Алма не чувствует себя виноватой. Она родила ему двоих детей (сына и дочь, как полагается). Каждая комната их дома выглядит как картинка из Pinterest. Она выбирает его одежду и парфюм, записывает к барберу и знает дни рождения всех родственников. Утром она готовит ему завтрак, вечером кормит домашним ужином, и бывает, что ночью послушно выгибается и правдоподобно стонет. Она не считает, что она ему чего-то не додала.
Может, дело не в его податливом характере или чрезмерном обожании; определение не важнее подлежащего. За это он противен ей больше всего, что не даёт ей осязаемых поводов его ненавидеть, что-то, за что можно было бы ухватиться, лишь бы не глядеть сквозь толщу сознания на истину, утопленную где-то на дне.
Мужчина возвращается в гостиную. В его руках шуршат пакеты, на гладко выбритом лице растянута по-детски хитрая улыбка.
— А нам тут шампусик привезли, — хихикает он, осторожно раскладывая пакеты на полу. Бутылки клацают друг о друга в подтверждение его слов.
— Пять часов вечера, если что, — говорит она.
— На острове Фиджи уже новый год, — весело отмахивается он, выуживая два бокала из композиции тарелок, салфеток и приборов. — Наверное.
Признаться, выпить не помешает. Когда она пьёт, он раздражает её чуть меньше. Алкогольный туман помогает раствориться в выверенной картинке её жизни, почувствовать себя частью композиции, а не надзирателем извне, закрашивающим пустые пятна с номерками. Главное, не переборщить, не пить до того момента, где со дна воскресают утопленники.
— Ну, — он протягивает ей шипящий бокал, — за уходящий год?
Пятнадцать лет назад, когда Алма разбила сердце своей любви, та повторяла, захлёбываясь слезами, зачем, зачем, зачем. «Я хочу быть нормальной, — могла Алма сказать ей тогда, — я хочу детей, я хочу смотреть в глаза своему отцу и звать всю семью на годовщину свадьбы в ресторане». Но в тот день у неё не нашлось слов.
Быть может, поэтому он её так раздражает: когда она смотрит на него, она видит ответ на тот вопрос.
— За лучший год, — ласково улыбаясь, отвечает она своему мужу, — и за то, что впереди ещё лучше.
Выпускной день
Бика была уверена, что у её мамы появился тайный бойфренд.
Улик у неё было немного, но они были вескими.
— Последние несколько лет, когда я уезжаю на каникулах к папе, мама берёт путёвку на море, — объясняла она свою конспирационную теорию Свете на перемене. Они бежали через дорогу в минимаркет, чтобы купить сэндвичи вместо обеда в столовой, поэтому объяснять приходилось на бегу.
— Ага, — вся внимание, поддакивала Светка.
— И вот сколько я помню, она всегда ездит якобы с какой-то подругой с университета. — Колокольчик зазвенел над головами, когда они зашли внутрь магазина. Девушки привычно свернули к холодильникам с напитками.
— И?
— Мама не общается со своими сокурсниками. Она, даже когда аккаунт в инсте делала, сидела и фыркала, что к ней добавлялся кто-то с её универа. Достань мне колу тоже.
Зажав холодные бутылки подмышкой и шурша пластиковыми упаковками, они перебирали пальцами хот-доги, сэндвичи и подозрительные факты жизни Бикиной мамы.
— Ну, может, её все сокурсники бесят, кроме этой одной подруги, — решила сыграть в адвоката дьявола Света. — Тебя же тоже в классе все бесят, кроме меня.
Бика фыркнула.
— Тру, но мама с этой Гульсим не видится в остальное время, она никогда не звала её к нам в гости или, не знаю там, не ходила к ней на день рождения. Вот это понюхай, нормально пахнет?
— Норм. Слушай, твоя мама же занятая бизнес-леди, у неё, наверное, времени нет по гостям ходить.
— Я не поняла, Лим, почему ты меня газлайтишь? — возмутилась Бика, выкладывая покупки на кассу и добавляя вишнёвый орбит.
Света закатила глаза.
— Я тебя не «газлайтю», и вообще-то, этот термин сейчас неправильно используется, потому что…
— Задр, — перебила её Бика, но под взглядом подруги послушно добавила: — ладно, ладно, почему ты, ээ, подвергаешь сомнению мою теорию?
— Я ищу нестыковки, чтобы твою теорию укрепить. Это называется диалектика, — заключила Света, наводя камеру смартфона на QR-код в терминале.
— Говорю же, не будь задром.
— Ты тогда деградируешь и скатишься в homo tictocus-а.
— Это да, — со всей серьёзностью согласилась Бика.
На улице подружки развернули упаковки и с аппетитом уплетали сэндвичи, запивая щекочущей горло шипучкой.
— Представим, что у тёти Аиды действительно кто-то там появился, — продолжала рассуждать Светка. — Зачем ей скрывать? Твой папа же уже давно женился.
— Ну! Вот и я не понимаю, — затрясла полусъеденным сэндвичем Бика.
— Может, она боится сказать тебе?
— С какой стати-то? Я понимаю, если б я была ребёнком. Когда мы смотрели «Мысль о тебе», я ей прямо сказала — мама, если ты найдёшь себе молодого хотти, то вообще, я за, живи свою лучшую жизнь.
Брови Светы поползли вверх, а челюсть удвоила скорость жевания, чтобы быстрее спросить:
— Ты смотрела со своей мамой этот фильм? Там же 18+ сцены.
— Аллё, мне уже два месяца как восемнадцать.
— Но с мамой вместе смотреть… — Света перекосила лицо.
— Ой, — отмахнулась Бика, — ты же знаешь мою маму.
— Да, мама у тебя мировая, — слегка завистливо вздохнула Света.
— «Мировая»? Это чё за слэнг дедов опять?
— Это называется литературный язык. Ты бы знала, если бы иногда книжки читала.
Они обе хихикали, продолжая подшучивать друг над другом по пути обратно в школу. Разговор, как обычно, свёлся к приближающемуся выпускному, годовым оценкам, ЕНТ, и ставкам на то, какие школьные парочки распадутся после окончания, а какие нет. Но мысли Бики возвращались к маме: как она зависала в телефоне в последние дни, отвечала на Бикины вопросы невпопад, шуршала вещами у себя в комнате по ночам.
— Мы сегодня после школы едем в ЦУМ смотреть платья, — шепнула она Светке, когда они уже уселись обратно за парту. — После шоппинга мы с мамой всегда ходим кушать. Вот тогда и спрошу.
Света нервно прижала тетрадку к губам.
— Прям вот так возьмёшь и спросишь?
Бика решительно кивнула.
*
Родители Бики развелись, когда ей было три года. Она и не помнила жизни, где папа и мама ещё были мужем и женой. Даже её самые ранние воспоминания уже делились на два дома: их с мамой квартира и старая папина однушка, в которую он забирал её на выходные (потом папа нашёл новую работу, переехал в Астану, и она стала ездить на каникулы в столицу). С мамой у Бики отношения были, конечно, неидеальные, но другие девчонки стыдили Бику и чем-нибудь в неё кидались, если она смела при них на маму жаловаться. Например, когда мама не разрешила Бике пирсинг губы на шестнадцатилетие, та дулась на маму несколько дней. Светка тогда сказала: «Бибинур, это, метафорически выражаясь, проблемы белого человека».
Бика, конечно, уже позврослела, подростковый кризис по всем канонам пережила и не стеснялась признавать, что мама у неё классная. Когда она думала про своё детство, перед глазами проносились тёпло-разноцветные ленты картинок: подглядывание чего там вкусного мама печёт в духовке; прыжки, держась за руки, на батутах в игровом центре; бои динозавриков на голове и спине полузасыпающей мамы… потом картинки перетекали в теперь уже совместную готовку, походы в кино, и ссоры из-за уроков и домашки, после которых мама с виноватым видом заглядывала в комнату Бики и извинялась, что вспылила.
«Твоя мама вслух говорит слово «извини», у тебя вообще нет права участвовать в коллективном нытье про родителей», — как-то вынесла вердикт Света, родители которой тоже были разведены и общались исключительно через Светку.
Это больше всего мучило её в мамином секрете. Мама знала про абсолютно каждого мальчика, когда-либо удостоившегося Бикиного внимания, начиная с Андрея в шестом классе, с которым у неё был первый поцелуй, и заканчивая нынешним крашем — Куандыком с параллельного «г». Бике всегда казалось, что если вдруг у мамы и случится новый роман, то уж она, Бика, узнает об этом первая.
А теперь что получается?
Бика грохнула рюкзак об пол перед входной дверью, повернула ключ в замке, навалилась на ручку и втащила себя и рюкзак внутрь квартиры. Мамы ещё не было; дома пахло вафлями и предательством. Бика на автопилоте мыла руки, переодевалась, заваривала себе чай и поливала остывшие мамины вафли сиропом. В голове без остановки крутились сценарии.
Почему мама от неё скрывает свои отношения? Может, действительно он намного младше неё? Вдруг он ровесник Бики?! Нет, мама на такое не способна. Или он женат? Но мама всегда осуждала измены. Возможно, там всё несерьёзно, и она не хочет ничего Бике говорить. Хотя эти поездки у неё уже четвёртый год, просто Бика раньше ничего не замечала подозрительного. А вдруг — Бика аж перестала жевать вафлю на секунду от своей скандальной гипотезы — мама ездит каждый год с кем-то новым?!
На секунду Бике захотелось схватить телефон и написать маме в вотсап, требуя во всём признаться. Но тогда она не увидела бы её выражения лица.
Бика отнесла кружку и тарелку в раковину, включила кран, завороженно глядя на водяной столбик, брызгами разбивающийся о дно тарелки. Стоя у раковины, ей даже краем глаза не было видно маминой спальни, но Бика как будто ощущала её всем телом за своей спиной. Крылись ли там — в мамином гардеробе, комоде, прикроватной тумбочке — ответы?
Бика закрыла кран. Нет, естественно, рыться в чужих вещах это неправильно, думала она, пока ноги несли её к двери маминой комнаты. Что ей могло быть нужно внутри? Мамин фен или, может, лак для ногтей? Полотенце, колготки, резинка для волос — перечисляла она предлоги в голове, поворачивая ручку и приоткрывая дверь.
Её обвеяло маминым запахом, и липкий стыд склеил внутренности. Бика замерла на пороге. Когда ей было одиннадцать, она застукала маму в слезах за чтением Бикиного дневника. Потрёпанная тетрадка была исписана детскими мечтами, как мама и папа снова влюбятся друг в друга, поженятся второй раз, и они все будут жить вместе (данный артефакт уже давно был вынесен Бикой на помойку). Сейчас Бика понимала мамины чувства, знала о её переживаниях из их разговоров по душам. Но тогда мамины слёзы казались ей лицемерными; в ней кипел праведный гнев на предательство.
Бика сделала осторожный шаг внутрь комнаты. Она решила, что не будет как-то совсем жёстко нарушать мамино личное пространство — только оглядится в поисках какой-нибудь зацепки, чтобы понять, не выдумала ли она вообще всё это в своей голове. А то несправедливо наедет на маму из-за плода своей больной фантазии, и той будет обидно.
«Одним глазком гляну», — повторяла себе Бика, шаркая по ламинату и огибая кровать, за которой манила приоткрытая дверь в заветный гардероб.
Внутри царил умопомрачительный порядок: вещи были разложены по сезонам и вдобавок рассортированы по цветовой гамме. У мамы было много костюмов, лакированных туфлей, ремней и пиджаков. Раньше она всегда пыталась прикупить Бике какую-нибудь блузочку, рубашечку, брючечки, что встречалось яростным сопротивлением — в этом бою мама неизменно позволяла Бике побеждать. Потом в какой-то момент Бика поняла, что она, вообще-то, может и не прочь блузочек. С той поры в их с мамой копилку совместного времяпровождения добавились походы по магазинам, зачастую не увенчивавшиеся покупками, но никогда не казавшимися тратой времени.
Бика присела на корточки, отодвигая бумажные пакеты со старой одеждой. В углу, под занавесом подолов юбок, стояла коробка с фотоальбомами. Несмотря на то, что мама хранила стопку хард-драйвов, под завязку набитых детскими фотками и видео, после каждого дня рождения Бики она распечатывала любимые фото за год и заполняла ими новый альбом. Сверху лежал свеженький, который мама закончила собирать совсем недавно.
Бика нырнула руками в коробку, вытащила альбомов, сколько могла ухватить, отложила в сторону. Внутри осталось несколько самых давних. Она достала один наугад, раскрыла где-то посередине.
Фотка была подписана «Наурыз, 2012». На фоне юрты стояла Бика в возрасте лет пяти-шести, замотанная огромным вязаным шарфом, глядящая куда-то мимо камеры плотоядным взглядом. Рядом, держа её за руку, смеялась мама, запрокинув голову и обнажая горло мартовскому холоду. Бика помнила тот день. Она ни в какую не хотела надевать шарф на выходе из дома, но на площади, конечно же замёрзла, и мама отдала ей свой. Потом они ели сахарную вату и пытались не наступить на лошадиные какашки.
У Бики защипало в глазах, и она стала поспешно складывать альбомы на место. Казалось, мир не видывал ещё настолько предательски неблагодарной дочери, как она. Как вообще можно было нарушить мамино доверие? У них с мамой никогда не было друг от друга секретов. Вечером она ей во всём признается и открыто спросит про…
Возвращая альбомы, Бика непроизвольно сдвинула коробку влево, обнажая уголок коричневого конверта.
На несколько секунд Бика забыла дышать, глядя на оголённый кусочек маминого секрета. Все документы, счета, важные письма и тому подобное мама держала в своём рабочем столе. И уж тем более она никогда не позволяла папкам и документам валяться на полу.
Бика выругалась вслух и достала смартфон, судорожно набирая сообщения Свете. Но та, как назло, не выходила на связь. Несколько минут Бика глядела на серые галочки, как будто бы она могла силой мысли заставить их посинеть. Но Света так и не появилась, а значит, Бике необходимо было принять решение самостоятельно — и между ними двумя, моральный компас обычно находился в руках Светки.
Бика схватилась за уголок, вытягивая конверт из-под коробки. Он был толще, чем Бика ожидала; в нём прощупывались бумаги разных размеров и фактур. Конверт не был запечатан. Бика осторожно, дрожащими руками наклонила его к полу, и оттуда выскользнуло несколько сложенных листов бумаги, какие-то картонки, фотография.
С трепещущим сердцем Бика перебирала частички непонятной, неведомой жизни своей мамы. Старые билеты на концерт, дата — декабрь 2011-го, две штуки. Яркая фотография улыбающейся женщины среди пёстрых тропических цветов. Бика подцепила фотку непослушными пальцами, всматриваясь в неё, стараясь вспомнить, видела ли где раньше. Женщина была примерно маминого возраста, сухопарая, даже костлявая, с чёрными волосами вперемешку с сединой и паутиной морщинок вокруг продолговатых карих глаз. Бика её не знала.
Она развернула сложенный втрое лист А4. Первым в глаза бросился логотип туристического сайта. Потом она зацепилась за дату: июнь позапрошлого года. Распечатка зарезервированного номера отеля в Таиланде. Количество номеров: один. Кровать: одна, двуспальная. Затаив дыхание, Бика побежала глазами вниз, ища имена гостей.
Аида Ергазиева.
Гульсим Мухитденова.
Бика сдвинула брови. Гульсим? Та самая Гульсим, которая, как думала Бика, была просто маминым прикрытием? Может, она резервировала отель на её имя, чтобы что-то скрыть. Блин, мама точно связалась с женатиком…
Отложив распечатку в сторону, Бика развернула следующую бумажку — вырванный из тетрадки двойной лист.
«Аида, жаным», — начиналось письмо.
Бика рефлексивно зажмурила глаза. Если она решит читать дальше, назад дороги нет.
— Хотя бы имя узнать, — прошептала она, открывая один глаз и стремясь в самый конец письма.
«Твоя навсегда, Гульсим».
Бика распахнула оба глаза. Пару раз моргнула, как будто бы ей нужно было прояснить зрение.
Имя никуда не делось.
Уже ведомая лишь неодолимым любопытством сложить, наконец, последние кусочки пазла, Бика жадно вгрызлась взглядом в абзац над подписью.
«Я знаю одно, если ты будешь рядом со мной, мы со всем справимся. Мне дела нет, что люди скажут, пусть осуждают, пусть проклинают нас. Поверь, пожалуйста, это не делает тебя плохой матерью, разве Биби не нужна счастливая мама?»
Бика упала с кортов на пятую точку. Письмо шелестело в её дрожащей руке. Бика судорожно протёрла лицо, пытаясь осмыслить прочитанное. У мамы нет тайного бойфренда. У мамы тайная… гёрлфренд?..
Какой-то безумный, нервный смешок вырвался из Бики. Так вот почему мама скрывалась и не показывала ей эту Гульсим? Она, что, боялась, что Бика её осудит?
Бика снова побежала глазами по письму, в надежде понять, каким числом оно датировано, и стараясь насколько возможно не схватывать смысл остальных предложений. Некоторые слова и фразы, однако, непрошено врезались в разум Бики.
«Когда ты меня касаешься, моё тело поёт…»
— Омайгад, — пискнула Бика. Её щёки горели. Это, пожалуй, надо было немедленно отправить куда-нибудь в глубины подсознания и больше никогда оттуда не доставать, до самой смерти.
Дату она понять не смогла, но письмо выглядело старым, места сгибов разлохматились, как будто его много раз раскрывали и складывали обратно. Гульсим написала «Биби» — мама так называла её чаще в детстве.
В замке входной двери повернулся ключ.
С губ Бики снова слетел мат, она лихорадочно запихнула бумаги обратно, сломала ноготь, пока пыталась поднять коробку с фотоальбомами, чтобы вернуть конверт на место.
— Доча! — позвал голос мамы.
Бика выскочила из гардероба, за секунду пересекла мамину спальню, с порога увидела, как мама пытается стащить с ног обувь, при этом придерживая пакеты с продуктами.
Раздираемая уколами совести, Бика бросилась маме на помощь, забрала пакеты оцепенелыми пальцами.
— Как в школе? — спросила мама, убрав свои и Бикины ботинки на обувницу, и распрямляясь, чтобы посмотреть на дочку.
Бика поспешно отвернулась и засеменила с пакетами в кухню, отвечая через плечо:
— Да, норм всё, по физике пятёрку получила, по географии за контрольную четыре. — Она была уверена: как только мама посмотрит ей в глаза, то сразу поймёт, что что-то не так, поэтому нужно было тянуть время и собраться с мыслями.
— Умница, солнышко, — похвалила мама из ванной.
Бика опустила пакеты около холодильника, прислонилась к гудящей дверце лбом. Раньше Бика замечала, когда они с мамой смотрели фильмы с какими-то ЛГБТ-темами, маме как будто было немного некомфортно. Бика списывала это на мамин возраст, что она другого поколения, ей тяжело полностью такое принять, тем более, в обществе гомофобия процветает. А оказывается…
Бика отпрянула от холодильника. Да что же она так паникует-то? Ничего плохого ведь она не узнала, надо просто с мамой поговорить.
— Ой, Бибинур, — услышала она мамин голос из прихожей, — опять ты бросила рюкзак посреди дороги, ну сколько раз говорить…
— Мам, я всё знаю, — выпалила Бика, как только мама вошла в кухню и их взгляды встретились.
— О чём ты? — слабым голосом спросила мама, прижимая ладонь между ключицами.
Бика выдохнула, улыбнулась маме.
— Ну, про тебя и Гульсим. Я поняла.
Из мамы выбился какой-то полустон, полукрик, она тяжело опустилась на стул, зажала ладонью рот. Другая её рука собрала ткань юбки на колене, сжалась, как в судороге, выпятив костяшки.
— Мам, — вымолвила Бика в замешательстве. Её мягкая, полная и полная жизни мама как будто скукожилась, съёжилась до половины себя. Она смотрела куда-то вбок, отказываясь поднять глаза на Бику, спросила наконец:
— Откуда?..
Бика закусила губу, спрятала руки в рукава толстовки.
— Мам, прости, я нашла твой конверт в гардеробе.
— Господи, Бибинур, — прошептала мама. Стыд скрутил Бике живот, она набрала воздух, готовясь извиняться, но мама вдруг забормотала: — Прости меня, пожалуйста, прости.
— В смысле, мам, это же я… Всё нормально, — сказала Бика, наконец сбрасывая ступор и опускаясь на колени перед мамой. — Мам.
— Не нормально, — сказала мама неразборчиво, в руку. Бика вдруг поняла, что мама плачет, увидела дорожки слёз на щеках, утекающие под ладонь. — Я никогда не хотела, чтобы тебя это коснулось.
— Да мам, меня вообще это… — начала Бика, но мама затряслась сначала мелкой дрожью, а потом сильнее, резче, её плечи зашлись ходуном, она уронила голову в ладони и заплакала в голос, навзрыд, на разлом. — Мама?
Бика последний и возможно единственный раз видела, чтобы мама так плакала, два года назад, когда умерла ажека. Она не знала, что делать тогда, и не совсем знала, что делать сейчас, но всё же, теперь она была на два года взрослее.
Бика обняла маму за талию, осторожно стянула со стула на пол, к себе в объятия. Мама послушно свернулась трясущимся клубочком в руках дочки. Бика тоже плакала, приговаривала что-то, глотая свои слёзы, гладя маму по жёстким, свежеокрашенным волосам. Бике хотелось стать больше, чтобы обнять, объять маму, защитить её от гнусного, пакостного мира, который заставлял её прятать и измельчать себя. Ей хотелось замотать маму в самый большой, самый тёплый шарф на свете, чтобы ей было тепло и никогда больше не нужно было так плакать.
— Я хотела, чтобы тебя всё обошло, — послышался из клубка утихающих всхлипов мамин голос.
— Так и обошло ведь, — сказала Бика, утирая слёзы и помогая маме выпрямиться, сесть рядом на полу. — Как ты вообще всё это скрывала, мам? Зачем? Сколько лет?
Мама прижала тыльные стороны ладоней к покрасневшему опухшему лицу.
— Долго. Четырнадцать лет.
Бика вытаращилась на маму, пытаясь скомпоновать в голове известное прошлое и новые, всё переворачивающие факты. А мама потихоньку рассказывала, всё ещё избегая встречаться с Бикой взглядом. Они познакомились, когда Бике было четыре. Гульсим снимала квартиру в их подъезде. Однажды Бика оставила свои игрушки в песочнице, а Гульсим заметила и звонила в каждую квартиру, пока их не нашла. Потом Аида позвала её на чай.
— Получается, я её знала? В детстве?
Мама кивнула.
— Ты любила её, хоть и не помнишь. Она играла с тобой. А помнишь твоего розового единорожку? Это Гульсим тебе передавала, когда мы уже перестали видеться…
— А почему перестали?
Мама обняла себя руками, глядя перед собой. Отголоски прежней, но не залеченной боли расползались по её лицу.
— Мама узнала.
— Ажека?
— Она сказала, что отберёт тебя у меня. Что все отвернутся от меня, и никто мне не поможет.
Бика с усилием сглотнула ком в пересохшем горле. Каждая новая завеса тайны, которую открывала мама, как будто уносила Бику дальше и дальше в открытый океан, её, привыкшую к своей тихой, солнечной бухте.
— Мам, она же, наверное, не серьёзно это говорила?
— Тогда мне казалось, что она действительно заберёт тебя. Ничто на свете не заставило бы меня рискнуть тобой, — сказала она, наконец поднимая взгляд на Бику.
— Мам, — раскисла Бика. Слёзы снова брызнули из глаз, и она поползла к маме под руку, уткнулась ей в бок. Через пару секунд она вспомнила, что изначально натолкнуло её на расследование маминых секретов. — А ваши поездки?
Мамино лицо скривилось от смущения.
— Это была моя слабость. Когда мы расстались, Гульсим уехала из города, жила в Алматы почти десять лет, а потом вернулась. Мы встретились случайно в гостях общих знакомых. Я не сдержалась, написала ей.
Бика сощурила глаза, пока в её голове крутились шестерёнки.
— Это случайно не тогда, когда ты попросила помочь тебе сделать инсту? — Мамино виноватое молчание было вполне красноречиво. — И с тех пор вы снова вместе?
Мама покачала головой.
— Мы видимся только раз в год.
— Поездки на море?! — Бика выскочила из-под маминой руки, вперилась в маму взглядом. — А кроме них, вы весь год не видитесь? — Кивок. — Даже не разговариваете?! — Кивок. — Мама! Что за максимальный ангст вообще!
— Что-что?
— Ну, страдания, короче, ладно, не важно…
— Бибинур!
— Что?
Мама нахмурилась.
— Ты, что, опять колу пила?
— Мама, ты издеваешься? Сейчас про это?
— Опять высыпало на лбу.
— Фу, мама, отстань. Давай, вставай.
Бика подтянула маму за собой, сразу в свои объятия, и они долго стояли посреди кухни, прижавшись друг к другу, вздыхая, гладя по волосам.
— Мам, а папа? — слабым голосом, бубня маме в плечо, спросила Бика. — Получается, ты никогда его…
— Твой папа был моей первой любовью. И ты знаешь, из-за чего мы развелись, я тебе про это не врала. Гульсим появилась много позже.
Бика потёрлась щекой о мамино плечо, кивая. Вдруг мама отпрянула от неё, вновь объятая паникой.
— Мам, ты чего? — испугалась Бика.
— Мы же должны были в ЦУМ поехать.
— В другой день съездим, — отмахнулась она.
Но мама такой ответ принимать категорически отказалась, причитая, что новый завоз, что на выходных всё раскупят, а потом заказывать с интернета, а вдруг размер не подойдёт, а вдруг… Вскоре они уже теснились в узкой прихожей, надевая обувь.
— Люди посмотрят, подумают, что мы ругались, — сказала мама, разглядывая их опухшие лица в зеркале.
— Кому какое дело, что они скажут, — ответила Бика, обнимая маму за плечи. — Мам?
— Ау?
— А ты теперь познакомишь меня с Гульсим? Я знаю, что мы уже вроде знакомы, но я же её не помню.
На несколько мгновений мама опустилась в волнительное молчание, и они смотрели в отражение глаз друг друга. Потом мама мелко, часто закивала.
декабрь 2024 – февраль 2025.
