У меня нет плоти, но я могу проникать в вас, читать ваши мысли, ощущать тела и чувства, заставлять вас сжиматься, горбиться, закрывать руками лица. Вы пытаетесь поместить меня в черные ящики памяти, навесить замки и рюши, я же разрушаю любые стены, растворяю едкой кислотой оправдания, отравляю всё, что вы пытаетесь в меня подмешать, и крепну, вместо того, чтобы стать слабее.
***
Девочка с верблюжьими глазами не может заснуть. Втекаю внутрь, минуя горячие слезы, дрожащие веки, чувствую, как пульсирует ее маленькое сердечко.
Зачем я так сделала? Алма всегда оставляет мне сладкое и не обзывается, даже если я насыпаю ей соль в чай.
Ну почему у нее такие волосы! У меня до лопаток и больше не растут. Чем только их не мыла! Расчесываю каждый день, мажу бальзамом. А она ничего не делает – и волосы до колен. Да еще волнистые. Однажды я сказала, что хочу волосы, как у Алмы. Говорят, такие были у ее мамы. Моя мама закричала:
– Ты что, думаешь, она лучше меня?
Мама Алмы, папина первая жена, умерла. Конечно, она не лучше! Сама не знаю, как подошла ночью к сестре с ножницами…
– Мама, мама, прости!
– Как ты могла, Бота?!
– Я нечаянно! Хотела чуть-чуть подровнять!
– Не ври, бесстыжая! Какое уродство?! Отец опять скажет, что это я тебя такой жестокой воспитываю, а она ангел!
***
Две женщины сидят напротив друг друга в мягких кожаных креслах. Между ними – крошечный стеклянный столик с вазочкой, салфетками, войлочным яблоком и раскрытым блокнотом с неразборчивыми записями. Здесь я бываю часто.
– Слушаю вас, – золотисто-карие глаза психолога внимательно смотрят в мертвенно-блеклые глаза над плотной маской.
– Доктор к вам послал, говорит, психосоматика.
– Какой у вас диагноз?
– У меня их много. Миома, язва, диабет, панкреатит, бессонница…
– Когда это появилось?
– Не знаю. Не помню себя здоровой. Хотя…
Глаза над маской рассматривают войлочное яблоко. Психолог наливает воду. Горло ее клиентки откашливается.
– Когда мне было двадцать пять, я родила. Девочку. С диагнозом, ну, вы понимаете, из тех, что не лечатся. Нет, я, конечно, пыталась что-то делать, ходила по врачам, – комкает салфетку. – Работы не было, денег не было, муж ушел, как узнал, что это навсегда. Мама сказала: зачем себя мучить? Ребенку все равно не помочь. В интернате специальный уход, врачи. Лучше, чем дома. И я оставила ее. И считаю, что сделала правильно, – на последних словах голос становится громче и жестче.
Женщина в маске резко дергает ногой, ударяется о столик, морщится.
– Именно тогда вы начали болеть?
– Я не сразу поняла. Стала слабеть. Поднимаюсь по лестнице, звездочки в глазах. Даже полы не могла домыть в маленькой комнате. Сказали, гормональный сбой. И пошло одно за другим.
– Вы видели дочь с тех пор?
– Нет. Зачем? Мне сказали, она скоро умрет.
– Она…?
– Жива до сих пор. Мама иногда туда звонит, узнает. Девочке тринадцать 25 октября будет.
– Как ее зовут?
– Какое это имеет отношение к делу?
Дурацкий цветочный запах. Заготовила салфетки заранее. Тут же у нее все плачут. А я не буду! Не доставлю ей удовольствия.
Видела твою страничку, психологиня чертова. Уютный дом, букеты от мужа, трое нарядных детей с аккуратными прическами.
Маску ненадолго снимают и высмаркиваются. Психолог протягивает салфетки.
– Вы что-то еще хотите сказать?
– Нет, да и время вышло. До свидания!
Женщина хватает черную сумочку, выскакивает в коридор. Здесь держится за стену и тяжело дышит.
Осуждаешь? А знаешь, что когда я прохожу мимо детских отделов, то разглядываю платьишки? На четыре годика передала ей розовое пальто и игрушечного жирафа. На фига ей пальто и игрушки? Она и на улицу не выходит. Ей все равно, в чем она. Наверное, воспитатели своим детям забрали.
Думаешь, ты бы не отказалась? Твои-то здоровые, красивые, умненькие. Как будто я таких не хотела бы!
А ты бы растила такую, со скошенным лицом, остановившимся взглядом, которая только мычит. Такую бы любила? Такую бы фотографировала и выставляла напоказ? С такой дочерью дарил бы тебе муж подарки?
***
Сколько женщин выливали меня в слезах, выкрикивали в проклятьях, вырывали из груди, выписывали на бумагу, рвали, жгли. Мужчины топили меня в бутылке, резали лезвиями, давили молчанием. Пытались впихнуть другим. Не так воспитанным, неблагодарным, брошенным, замученным, обманутым, покалеченным. Взрослые – детям, сильные – слабым, а то и наоборот.
А она – принимает меня.
Карлыгаш ее зовут, Ласточка.
С первой встречи запала мне в душу.
Она тогда чуть выше стола была, а уже оставляли смотреть за братиком. Только кошке молока налила, пацан раз, рукой об горячий самовар. Закричал, ладошкой машет.
Получила подзатыльник от бабушки. Ночью встанет, подойдет к мальчишке и дует на пальчики. Шепчет:
– Забери все мои игрушки, только чтобы у него не болело.
Потом мы надолго не расставались.
Особенно когда она выросла и вышла замуж.
Муж ее все успевал: работал, пил, гулял и бил ее.
Она не успевала ничего: ни родить, ни встретить нормально гостей (так свекровь говорила), ни мужа ублажить (в глаза съязвила его любовница), ни выглядеть, как нормальная женщина (это уж золовка воспитывала). Только бегала между столом, сараем с коровами, стиркой, уборкой, постелью, племянниками.
А ночью сядет на коленки да шепчет разбитыми губами:
– Забери все, что у меня есть! Только сделай, чтобы я могла дать мужу то, что он хочет.
И ладони ногтями в кровь, будто мало.
Как я ее оставлю?
Прилипла, как муравей к клейкой палочке, что дети обслюнявили.
А муж не пожалел, бросил.
Она в город уехала.
Я обрадовалась.
Думаете, раз у меня сердца нет, ничего не чувствую?
Что тогда у меня разрывалось, когда под Новый год она начала рыдать?
– Несчастье всем приношу, кругом виновата!
Тут я не выдержала.
Забралась к ней в голову. Как заору:
– Не виновата ты!
– Как не виновата? Муж мой не зря от меня ушел!
– Да скотина он! Как есть, кобелина!
– Не родила я, бесполезная, как сухая щепка.
– От такого родила бы, век мучилась. Бог тебя пожалел!
– А зачем живу на свете, никакого от меня толку!
– Да как же нет? Людям, знаешь, как удобно, когда виноватые есть!
Утром ходит по комнате, вещи с места на место перекладывает. Стол подвинула ближе к окну, старую скатерть сняла, выбросила. Пошла за новой. Загляделась на платье сиреневое. Шепчу: купи. Примерила да отложила.
Хорошо мне с ней, тепло, мягко, как кошке с котенком.
Я мечтала быть Радостью или Любовью и остаться рядом.
Мое же имя – Вина.
Я не пахну, но меня трудно переносить.
Не имею вкуса, но вызываю горечь.
Мне пора, моя Ласточка.
Сильно! Прочла на одном дыхании. Испытала гамму чувств. Благодарю🙏🏻🥰