Катя. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ. КЛУБНИЧНЫЙ ТОРТ

Последний путь

ЗИЛ переливается эмалированно-синими боками и жужжит, как железный майский жук. В шесть утра этот ЗИЛ сонно ползет по улочкам и сигналит. Баллоны дрожат в деревянных гнездах. “Везут газ” – говорим мы. Мама учила меня определять количество газа перед покупкой. Нужно попинать по красному боку, – звук должен быть тупым и глухим, – а затем потрясти и прислушаться. Если газ плескается, как вода – его достаточно. А еще нужно понюхать у желтого основания. Туда присоединяется шланг для подачи газа в конфорки. Если пахнет гнилыми яйцами и грозой – баллон рабочий.

ЗИЛ перевозит баллоны с газом для живых. А иногда ЗИЛ перевозит мертвых, провожает в последний путь на местное кладбище.

Пока нас трясет по разбитой дороге, а клубок солнца катится по небу, распутывая нити лучей, я представляю, как этот же ЗИЛ, в котором я выбирала баллоны сначала с мамой, а потом – сама, отвезет меня на кладбище.

Как я умру? Мама тоже, как теть Лариса Юлю, свою единственную дочь, будет провожать меня в последний путь?

Тетя Лариса не плачет — воет, и ее вой перекрывает плач моей сестры, бабушки и мамы. Ветер прочесывает ковыль и налитые зеленым травы. Небо, как чистое голубое стекло, без единого пятнышка – облака. Внутри моей груди так же чисто, степной ветер проходит сквозь меня, ему не за что зацепиться – я совершенно ничего не чувствую, не могу выдавить из себя ни слезинки. Мне становится стыдно. Я опускаю голову.

На нашем кладбище мертвых больше, чем живых в селе. Целые полчища могильных плит и поеденных ржавчиной оградок. Всю неделю лил дождь, и напитанная, жирная от влаги яма напоминает срез шоколадного торта. Мама говорит, что у Юли теперь новый домик. Только из этого домика нет выхода, думается мне. Мама будто читает мои мысли и кивает в сторону свежевыкрашенной ограды, за которой высится серая плита с золотым напылением имен. Мол, вон, Юлечка не одна. Там лежат близнецы Даша и Ваня. Они играли во дворе, который также служил складом их отцу. Металлические кости комбайнов, тракторов и машин, старая бытовая техника, шины в прорехах. Дети играли в прятки и решили, что холодильник – удачное укрытие. Они втиснулись в пожелтевшее пластиковое нутро и закрылись изнутри. Дверь присосалась к распухшему на жаре основанию холодильника и загерметизировала их. Папа сказал, что Ваню и Дашу искали до самого вечера. Про холодильник подумали в последнюю очередь: мол, не станут же они туда лезть, им строго-настрого запретили приближаться к холодильнику. Дядя Вася, их отец, собирался сдать холодильник на металлолом следующим днем. Когда открыли дверь, близнецы уже посинели. Лица застыли, будто в удивлении. Они крепко переплелись руками и ногами, как, наверное, переплетались в утробе матери. Мне еще долго снились кошмары с ними: во сне я знала, что они прячутся в холодильнике, и все никак не могла открыть дверь. Стоило двери поддаться, и вот они – синие распухшие лица, глаза, залитые кровью от удушья. Они шептали: “Спаси нас”. Но я никак не могла прийти к ним вовремя. В тот день мы виделись с ними утром. Как и с Юлей в день ее смерти. Мы собирались съездить за дичками к моей бабушке. Я снова к чему-то не успела. К чему?

Юлин гроб, обтянутый красным бархатом, поглощает яма. Первыми бросают землю родственники. Остальные выстраиваются в зыбкую очередь. Комья земли ударяются о крышку гроба. Тук-тук-тук. Юлю отпускают, и напоследок стучатся, как к живой. Стучатся в дверь ее нового домика. Тук-тук-тук. Нескончаемая земляная дробь. Тетя Лариса воет, падает на колени: копачи подхватывают ее за талию и оттаскивают в сторону. На их черных рукавах белым горят вафельные полотенца. Тук-тук-тук. Тетю Ларису всю переламывает от горя, но в отличие от Юли, тетя Лариса остается живой. Мама подталкивает меня в плечо и вкладывает монетки в руку. Тук-тук-тук. Прощальный марш. Я запускаю пальцы в подсохшую почву со следами чужих рук и собираю все, что могу собрать в слабую дрожащую ладонь. Когда забрасываю землю, смотрю в яму, распахнутую широко, как голодный беззубый рот. От глубины у меня начинают дрожать колени и кружиться голова. Я не нахожу в себе ни слезинки. На крышке гроба золотом горит распятие. А яма такая темная… И в гробу так мучительно темно… Распятие ведь осветит Юле путь, тот самый туннель, по которому нужно пройти к раю? Мама вновь подталкивает меня, и я отворачиваюсь, смотрю прямо на солнце — оно выжигает темноту, заползшую мне под веки, темноту ямы, темноту Юлиного гроба.

***

Женщины похожи на чернокрылых мотыльков, порхающих из комнаты в комнату. Траурное кружево платьев, траурные платки, повязанные на голову, белые полотна лиц без косметики.

Я выковыриваю из-под ногтей полумесяцы кладбищенской земли. Воздух сладко пахнет смертью, компотом и водкой. Передо мной ставят тарелку с борщом. Из-за красной воды высится дрожащая башня картофеля, свеклы, лука и капусты. Жир горит рыжей каймой по краям. Я кручу ложкой в густоте, и со дна поднимается обглоданная косточка. Со дна моего желудка поднимается утренний чай с хлебом и маслом: я тихонечко прячу косточку в разваренной картошке и капусте и отставляю от себя тарелку. «Все косточки ей переломал, она же худенькая, маленькая», — выплывают на поверхность памяти слова бабушки. Я ненавижу поминки. Как будто мы едим не за упокой умершего, а самого умершего… Дядя Толик со свистом и чавканьем обсасывает кость, выловленную в борще. Его пальцы блестят от жира. Когда умер дедушка, мама объяснила, что все съеденное на поминках будет на том свете на столе умершего. Но я не могу запихнуть в себя ни крошки. Вся еда кажется мне мертвой, как Юля. Я видела ее пустое от души тело, но не могла принять, что она мертва. Спокойна и тиха, будто спящая. А теперь, за столом с живыми скорбящими, в роскоши заветренных блинов, похожих на старческую кожу, борща, голубцов, – голубцы напоминают мне сырые внутренние органы, – золотистого плова, кутьи – фиолетовые пятна от изюма, расплывшиеся по рису, напоминают трупные, – я вдруг чувствую… В этой пищевой роскоши, в горячем дыхании блюд, только-только снятых с плиты или разогретых, я чувствую морозное дыхание смерти на своей шее, как ощущала дыхание Юли, когда мы катались на ее велосипеде. Я сидела на раме, она крутила педали. Громко смеялась мне в ухо и наказывала держаться крепче. Юля мертва, велосипед выброшен. А я почему-то здесь, пытаюсь съесть хоть что-нибудь, чтобы там Юля не осталась голодной.

Юля лежала в окружении стенок гроба, обитых красным и белым атласом внутри. Столько красного, алого, будто в утробе. Соседство рождения и смерти. Мы все в этом доме внутри одного организма, курсируем по влажным красным тканям. Или внутри гроба Юли, только побольше. Тяжелые, как складки сырого мяса, парчовые шторы. Диван, обитый красным бархатом. Красные декоративные подушки. Дутый черный телевизор со слепым серым глазом экрана. Теперь не мы смотрим телевизор, а он —  нас. Красные ковры. Полы, выкрашенные красной оливой. Выкрашенные недавно: все еще пахнет краской, а доски липнут к носкам. Мы в доме Юли, но без Юли. Когда мы с матерью оказались внутри, я боялась долго смотреть на Юлю. Маленькие белые руки сложены на животе. Она в пене кружевной блузки, тоже белой, но этот белый совсем другого оттенка, блузка живее, чем Юля, и шевелит рукавами, встревоженными сквозняком. Волосы взбиты в крутые кудри. Из лица виден только подбородок — от него вниз по шее тянется лилово-зеленый синяк под вуалью тонального крема.

Я подслушивала разговор родителей. Папа сказал, что Юля была жива какое-то время. Ее зажевало под колеса КАМАЗа вместе с велосипедом. И когда Дядя Костя достал ее, она дышала. Она повторяла, что хочет жить. На этих словах моя мама расплакалась. У меня в глазах встали не слезы, а Юля на сцене школьного актового зала. Она громким голосом рассказывала стихотворение Абая о весне. Затем Юля, выпархивающая из класса на перемену. Юля, поправляющая бантики перед линейкой. Юля, выходящая в центр фойе получить грамоту лучшей ученицы четверти под аплодисменты школы. В моей голове Юля живая. Дети, игравшие неподалеку, тоже застали смерть Юли. Серега из третьего, на год старше меня и на год младше Юли, сказал, что видел, как у нее из носа выползла кровь медленной ленивой каплей, а из-под кудрей лило. Откуда в ее маленьком детском теле могло быть столько крови?..

Тарелка с Юлиными косточками в красной воде заменяется на белый, как ее кожа, рис с трупными пятнами от изюма. Я разглядываю рваные края пятен и закусываю щеки изнутри по очереди. Чувствую кровь на языке. Лучше я помяну Юлю собой. Пусть она на том свете закусит мной. Юля не любила жирный борщ. Не любила блины, если они без творога. Не любила изюм. Юля любила виноград, свежий и блестящий, как драгоценные камни. Юля любила песочное печенье и яблочный сок, а не горьковатый компот. И как Юля будет там есть то, что едят на поминках? Лицо начинает ходить ходуном от подступающих слез. Я вытаскиваю из-за рукава платочек, который мне дала бабушка Юли —  платочки давали всем, кто пришел попрощаться, —  и прячусь в накрахмаленной ткани. Хочется спрятаться в ней полностью, завернуться всем телом, как в пеленку. Никто уже не плачет, а я начинаю плакать в голос. Кто-то обнимает меня, впечатывает в свое тело. Слышу голос дяди Васи над ухом, но ни слова разобрать не могу. Я последней провела Юлю в последний путь.

Клубничный торт

— А волосы почему не выпрямила?

Сегодня Астрид исполнилось семнадцать.

Мамина кухня, как увядший бутон, тронута разложением: на окне замерли увядающие занавески, случайное движение — осыплются. Полки доедает плесень, остатки еды — тараканы. В раковине подрагивает башня немытой посуды, столешница в подсохших разводах блинной смеси, кетчупа, горчицы, какао, черного перца…

Единственный объект, который мать удерживает от распада — Астрид. Чтобы поддерживать дочь в глянцевом, отполированном виде, мать прикладывает много усилий.

Таракан вылезает из-под завалов посуды. Его спинка блестит от жира. Когда тараканы только-только оккупировали квартиру, Астрид пыталась дать отпор и давила их. Из тараканов выходят жидкости разного цвета, похожие на блинную смесь, кетчуп, горчицу, какао, черный перец. Астрид не ест блины, кетчуп, горчицу, какао и черный перец. А матери только и нужно, чтобы Астрид не ела.

Торт на фоне разрушенной кухни выглядит таким уязвимым, хрупким и невозможно нежным: белая и розовая глазурь, жемчужные бусинки, переливчатая, крупная клубника.

Мать роется в раковине, верхние тарелки опасно накреняются и трясутся, будто в страхе. Таракан сползает с раковины ей на фартук и исчезает в кармашке. Мать выуживает вилку, вытирает зубчики краем подола и вонзает их в розовый кремовый бок.

Астрид чувствует фантомный укол вилки сначала под ребрами, затем — в желудке. Голод. Мать ест торт только в ее день рождения, потому что в остальное время ест Астрид. За невыпрямленные волосы, отсутствие тонального крема, отросший маникюр, спрятавшуюся складку на рубашке или юбке, налет жира на щеках или животе. За последнее совсем лишает еды. От Астрид давно остались только острые углы: больше не нужно втягивать живот, чтобы были видны ребра, а средний и большой палец с легкостью смыкаются вокруг запястий с камушками резко-выпирающих костей.

Астрид целый год держала себя в слабых от диеты руках, лишь бы не съесть больше положенного и полакомиться сливочно-клубничным тортом на свое семнадцатилетие. Выбраться из гастрономической тюрьмы на два-три укуса.

Астрид собирает крем кончиком пальца и отправляет его в рот: на языке распускается синтетическая клубничная сладость, жирная, насыщенная. Набегает слюна, рот стягивает. Сладость не держится долго — смывается кровью.

— Ты что, не хочешь, чтобы тебя любили? — замороженным голосом спрашивает мать.

Щека вспыхивает. Палец начинает пульсировать, как маленькое сердце, от того, что Астрид его прикусывает. Удивительно, что в Астрид есть кровь. По ощущениям в ней остались только кости, громко болтающиеся под кожей.

Мать потряхивает ладонью, которой ударила Астрид, и вновь принимается за торт. Расковыривает нежное кремовое покрытие до желтого остова коржей.

Астрид бредет в ванную. В ноздри с размаха ударяет сырой смрад. Плитка цвета нечищеных зубов. Занавеска, стыдливо прикрывающая ржавое, в зелено-желтом налете корыто. Занавеска такая же заляпанная, потрепанная и старая, как подол материнского фартука.

Зеркало в россыпи брызг от зубной пасты. Смеситель оброс ржавчиной и сплевывает желтую воду.

Астрид смотрит на девочку в зеркале: с белыми завитками волос поверх бледных плеч, аккуратными, как завитки крема на торте, кожей, не спрятанной под плотным чехлом тонального крема, розовым мазком губ без помады, изогнутыми кверху ресницами.

Она похожа на ту маленькую Астрид, что сидит на коленках отца на тусклой помятой фотографии. Тусклее фотографии только память о детстве. Астрид хранит фотографию в сборнике математических задач, потому что сохранить фото было той еще задачей! Единственное фото отца, что у нее осталось. Астрид пряталась под одеялом с учебником, находила отца меж страниц и говорила: о школе, о занятиях, об олимпиаде по математике, на которую ее взяли. Иногда говорила о матери, иногда говорила о том, что мать разрешала съесть. И горячо клялась отцу, что обязательно выберется отсюда. Спасет его. Спасет себя.

Отец ушел сначала из семьи, а потом из жизни. И ничего не оставил от матери, как объяснила сама мать. Теперь она не хотела, чтобы в Астрид осталось хоть что-то от отца.

Только имя.

Однажды Астрид застала мать в саду. Шел дождь, капли шлепались об листву, шумели в розовых кустах, прибивали к земле нежное кружево вьюнка. Он бесконтрольно расползся по саду — заборчик, который вьюнок раньше оплетал, обвалился. Сладко пахло гнилью. Мать копошилась в клумбе с астрами — астры качали синими налитыми головками, приветствовали. Мать так яростно хватала их за стебли, что Астрид показалось, будто она душит их прежде, чем переломить и выдрать с корнями — оттого они и синеют. Астры посадил отец и дал Астрид имя, созвучное с названием его любимых цветов. Отец, наверное, любил Астрид. Клумба с астрами была единственным уголком, его уголком в удушающей роскоши и вычурности материнских цветов. Красные надменные розы, будто налитые кровью. Они злобно впивались в ладонь шипами, когда Астрид пыталась сорвать одну для отца на день рождения. Глориозы, огромные краснолапые пауки. Астрид боялась, что они соскочат со стебля и вцепятся ей в лицо. Привередливые, капризные гортензии. Им всегда мало. Воды, удобрений, внимания матери. Они отражали ее характер. Мать тоже жадная, капризная, не важно, как Астрид пытается угодить, обрадовать: Астрид учится на отлично, ходит на бальные танцы, рисует, документируя их с матерью быт. Астрид получила призовое место на художественном конкурсе среди школ их города. Но матери важен внешний глянец. Матери недостаточно…

Еще мать не хочет, чтобы Астрид росла, потому что маленькая Астрид — зависимая, слабая, нуждающаяся в матери. Мать часто пересматривает фотографии в подгнившем фотоальбоме. «Ты была такой послушной в детстве. Такой хорошенькой», — говорила она, трогая ее по-детски припухлое лицо на фото пальцами с полумесяцами грязи под ногтями. Мать законсервировала маленькую Астрид в стенах дома. В шкафах, в тумбочках, в фоторамках. Бантики, гольфы, раскраски, куклы, старые дневники, срезанные волосы и ногти. Мать хотела сохранить все, что осталось от времени, когда была счастливой матерью.

От их семьи не осталось ни отца, ни матери, ни Астрид. Только внешность Астрид.

Астрид ждет, пока выпрямитель накалится до нужной температуры. Мама ненавидит ее кудри, потому что у отца были такие же. Астрид откидывает стульчак в желто-коричневых брызгах на изнанке. Опускается коленями на плитку — там все еще не успели запылиться следы-кружочки от ее колен со вчера. Вчера Астрид съела всю порцию лапши быстрого приготовления, которую купила втайне. Ела прямо из упаковки. Но забыла выбросить специи, и мать нашла их, а потом заставила очистить желудок от «пищевой грязи».

Астрид всегда хочет есть. А еще Астрид хочет, чтобы ее любили.

Поэтому она засовывает два пальца в рот, обдирает незаживающие костяшки. Торт выходит из нее вместе с желчью. В этот раз Астрид не смывает его останки, а наблюдает, как они плавают в желтоватой воде. Еще розовые. Еще хранят былую красоту. Астрид похожа на эти розовые разводы.

Астрид чистит зубы, сдирая с языка остаточную клубничную сладость и желчь. Выпрямляет волосы и наносит макияж. Надевает линзы. Глаза искусственно-синие, кукольные. Астрид — большая живая кукла матери. Мать жаловалась, что у нее никогда не было кукол в детстве всякий раз, когда отец дарил куклы Астрид.

Теперь отца нет, а Астрид в полном распоряжении матери. Временно, все временно. Любовь временна, хотя отец с матерью обменивались «пока смерть не разлучит нас» под божьим свидетельством. Может, мать убила отца раньше, чем он успел умереть.

***

Астрид заканчивает школу и съезжает. На прощание мать не обнимает, не говорит, что любит: только трясет Астрид за плечи, так, что в груди все дрожит, как в старой антресоли. Мать вопит, будто ей отсекли конечность. Вопли не смолкают, когда Астрид садится в такси. Вопли остаются позади, но еще долго гудят в трубопроводе мозга.

Астрид не стремилась облагородить себя внешне, только внутренне. Внешность Астрид — забота матери. Астрид засыпала в учебниках. Астрид старалась. Матери было все равно, что у Астрид в голове. Что у них в доме. Материнское безразличие ко всему, кроме внешности, сыграла Астрид на руку. Стипендия позволила полностью отсоединиться от материнского чрева, перерезать невидимую пуповину, крепко обвившую горло.

С собой Астрид прихватила только фотографию отца. Астрид плохо помнит его и мало знает, но хочет полностью узнать девочку, которую видит в каждой отражающейся поверхности, когда смотрит на себя.

Астрид состригает жесткие, пережжённые выпрямлениями волосы. Выбрасывает линзы и тональный крем. Ей не хочется больше прятать отцовский румяном за искусственным бежевым переливом. Не хочется прятать глаза за линзами. Она смотрит в свои глаза, в тонкое кружево, сплетенное зелеными нитями радужки. Как у отца.

Мать отправляет ей сообщения:

«Ненавижу тебя».

«Ненавижу твоего отца».

«Буду ненавидеть тебя меньше, если исключишь насыщенные жиры».

Астрид ставит мать на беззвучный и покупает в университетской столовой пончик: аппетитный круг под розовой глазурью в посыпке из белого шоколада. Пончик воздушный и мягкий, и быстро растворяется на языке — так быстро, что Астрид не успевает как следует распробовать клубничную глазурь.

Поэтому Астрид покупает еще один пончик и съедает его после занятий, насыщая себя — пусть мать ненавидит в два раза сильнее.

***

С Ником Астрид знакомится в университетской библиотеке. Ник учится на кафедре скандинавской и нидерландской филологии. Он объясняет, что имя «Астрид» имеет древнескандинавские корни и переводится, как «божественная красота». Астрид видит в нем отражение своего отца. Зеленые глаза, открытая улыбка — как портал в душу.

Астрид никогда не была на колесе обозрения, никогда не ходила на местный пляж, никогда не ела сахарную вату. Ник ведет ее на колесо обозрения, учит плавать, мягко придерживая за талию под водой — придерживает за кости, которые мать била. Покупает сахарную вату. Они съедают вату по пути к общежитию, облизывают засахаренные пальцы и много смеются. Астрид удивляет, что мышцы ее лица не атрофировались и умеют складывать губы в улыбку.

Правда, они проходят окольным путем, чтобы находить пятнадцать тысяч шагов. Ник смущенно объясняет, что держит себя в форме — он состоит в университетской команде по борьбе. И вообще, здорово же будет провести столько времени вместе!

Радость совместного времяпровождения анестезирует боль. Но Когда Астрид возвращается в комнату и остается наедине с собой, боль затапливает — от кончиков пальцев до колен. Суставы ноют, будто несмазанный, износившийся механизм. Астрид сбрасывает кеды: носки мокрые насквозь. Под ними — развороченные ступни сплошь в кровавых мозолях.

***

Отца Астрид тоже звали Ник. Ей приятно произносить «Ник», катать буквы на языке, как леденцовые конфеты, пробовать их на вкус. Это имя было строго-настрого запрещено в доме матери, как насыщенные жиры и быстрые углеводы. Мать била Астрид по губам тыльной стороной ладони до крови, и в какой-то момент выбила его насовсем.

Сегодня год, как Астрид и Ник вместе.

Ник дарит ей изящную деревянную рамку для фотографии отца и помогает поместить ее за стекло. Отец наблюдает за их бытом с каминной полки и все так же улыбается. Астрид всегда улыбается ему в ответ.

У них есть небольшой сад — три клумбы в окружении молодых яблонь.

Однажды Ник выводит ее в сад, глаза накрывает ладонями. А когда убирает руки, Астрид видит их — синие пушистые головки, покачивающиеся на ветру. Астры.

С Ником Астрид ест не раз в день — три, а то и пять. Он хорошо разбирается в питании и спорте. На животе появляется прослойка плоти. Она смягчает резкость ребер, прикрывает бедренные косточки. Ключицы больше не похожи на виселицу. Если надавить пальцами на эту плоть, то можно провалиться в себя, почувствовать себя, почувствовать себя человеком.

На день рождения Астрид покупает клубничный торт. Торт похож на башню, облицованную белым сливочным кремом. Громоздкие завитушки, крупная клубника, серебристые декоративные бусины. Торту самое место на кухне Астрид, просторной и светлой: кремовая плитка, белая мебель, белая раковина и больничная стерильность. В рамке окна весит небо: густо-голубое, будто новое, только-только вытащенное из упаковки.

Астрид действительно чувствует, что такое день рождения, что такое — быть рожденной.

Она отрезает большой кусок и кладет себе на тарелку. Ник почему-то замолкает. Вилка в его пальцах резко отрывает от торта пористые кусочки и кладет их в тарелку. Но Ник не ест.

Астрид же ест до приятной сытой тяжести в желудке. И чувствует себя счастливой.

— Принцесса… Может, не стоит налегать на сладкое? Ты же знаешь, я не люблю…

Не любит лишний вес, да. Ему нравится, когда тело прорезают линии выступающих мышц. Ник следит за своим питанием и за питанием Астрид: только высокобелковая пища, только медленные углеводы, только ненасыщенные жиры. Астрид весит сорок семь килограмм при росте сто шестьдесят пять сантиметров и имеет тринадцать процентов жировой массы. Ник считает, что ее пропорции совершенны. Не стоит их… портить. Ведь ей к лицу сорок семь килограмм и тринадцать процентов жировой массы. Ничего сложного: всего лишь питаться на тысячу восемьсот калорий. Правда, питаться так нужно каждый день. Даже в день рождения.

Астрид улыбается и кивает. Ник целует ее в висок и счищает обломки торта в мусорное ведро. Убирает стол и моет посуду.

Астрид — принцесса, у которой разграбили и разрушили башню.

Нутро их уютной ванны выстлано белоснежной плиткой. Смеситель не протекает, а за хрустящей свежей занавеской — вымытая до блеска ванная.

Астрид закрывается изнутри. В зеркало не смотрит — зато зеркало внимательно наблюдает за ней. Она откидывает стульчак. Опускается на колени и просовывает пальцы глубоко в глотку, чтобы вытащить из себя все лишнее.

Астрид правда хочет, чтобы ее любили.