КЛЯТВА ОХОТНИКА. [1]
— Не беспокойтесь, аға, — бормочет девушка в свой шерстяной шарф. Стоит на обочине, дрожит, как тростинка. Вязаная оранжевая шапка натянута до бровей, рукава рыжей дублёнки треплются, пустые, на ветру — кажется, она просунула руки к торсу, спасаясь от холода. Едилю не видно толком её лица, только огромные карие глаза, обрамлённые заледеневшими ресницами.
Он дружелюбно посмеивается:
— Как тут не беспокоиться, қызым. Ты тут окоченеешь. Буран будет.
— Я автобус жду, — пищит она из-под шарфа. Едилю хочется протянуть руку из окна машины и потрепать ей покусанную морозом щёчку.
— Ну да, ну да, — он снова смеётся. В боковое зеркало ему виден поломанный знак автобусной остановки, грустно накренившийся и наполовину занесённый снегом. — Не приедет никакой автобус. Полезай в машину.
Она всё ещё не двигается с места, и Едиль закатывает глаза.
— Не маньяк я, не бойся. — Он шарится рукой в бардачке автомобиля и выуживает засаленное удостоверение личности. — Вот, смотри, — он машет им перед щелью окна, — меня зовут Едиль-аға, можешь сфотографировать и отправить своей маме, — добавляет он, закидывая удостоверение обратно в бардачок.
Девчушка наконец-то двигается к пассажирской двери его машины. Она топчется перед дверью, неловко пытаясь всунуть свои руки обратно в рукава дублёнки. Едиль закатывает глаза и тянется назад, чтобы открыть ей дверь. Девчонка карабкается на сидение, и Едиль разворачивается к дороге, слышит хлопок двери и жмёт на педаль.
Машина катит вперёд, продавливая слой снега шинами. Едиль разглядывает девчонку в зеркало заднего вида: она осторожно устраивается поудобнее, всё прячась за своим абсурдным шарфом, бесконечно обвивающим её шейку. Руки её соединены внутри сомкнутых рукавов дублёнки, наподобие муфты. Едиль покачивает головой:
— Что ты забыла там, қарындас? До города ещё почти два часа ехать. В лесу быть одной опасно, тем более зимой, и тем более девушке.
— Просто хотела увидеть его, — отвечает она, наблюдая за скользящими за окном заснеженными карагачами. Ветер завывает, как вымаливающая милости женщина. — Я слышала, что здесь очень красивый лес.
Едиль фыркает. Одна рука его на руле, другая поправляет лобовое зеркало, чтобы получше видеть её.
— Понятное дело, лес красивый. Но ты тоже красивая, и жалко, если твоё красивое личико сожрут волки.
Её и без того большие глаза округляются ещё больше. Иней на её ресничках уже растаял. Едиль подбавляет мощи обогревателю. Если в машине станет жарко, может она наконец снимет свой шарф.
— В этих лесах есть волки?
— Пфф, бестолковая городская молодёжь! — восклицает Едиль. — Конечно, в лесу есть волки. И, — он выдерживает драматичную паузу, — кое-что похуже волков.
— Что вы имеете в виду, похуже волков?
Едиль встречается с ней взглядом в зеркале. Его живот сводит от щекотливой теплоты предвкушения. Давно он не рассказывал историю кому-то новому. Он уже почти забыл, каково это, видеть их открытые рты и вытаращенные глаза, слышать, как они неверяще бормочут «нет» и «не может быть», а сами подаются вперёд, ближе и ближе, подначивая его продолжать. Как же долго…
— Я вырос в этих краях, — начинает Едиль. Пальцы его подрагивают на кожаной поверхности руля. — Здесь раньше неподалёку был ауыл. Но он давно уже заброшен. Кто мог, переехал в город или соседние посёлки, а кто-то там остался помирать. Но в те времена эти леса принадлежали мне и братишке моему, Жайыку.
Он тыкает большим пальцем через плечо, указывая назад, и девчонка поворачивает голову, следуя указываемой траектории. Её плечи почти не двигаются, и личико показывается из-под её шерстяного гнезда. Едиль замечает острые скулы, тонкий точёный носик, напряжённые мышцы вытянутой шеи.
Она долго, как зачарованная, разглядывает чехол для ружья на задней полке. Дольше, чем Едиль ожидал. Может, заметила, из какой он дорогой итальянской кожи? Едиль прочищает горло, чтобы заполучить её внимание, и девчонка вздрагивает, поворачивая голову обратно одним резким движением. Пугливая какая, думает Едиль. Как птичка.
— Вы охотник, — говорит девушка.
— Ага, — он гордо кивает, — был раньше. Видишь ли, однажды мой брат сказал мне, — Едиль немного морщится от корявого начала истории (слишком поторопился), — что он нашёл глубоко в лесу странное место. Мы совсем молодые были тогда, как ты, — он хмыкает, — и ещё глупее. Белую юрту, говорит, нашёл.
Он отрывает глаза от дороги, чтобы проверить, слушает ли его девчонка. Она сидит практически неподвижно; её глаза прикованы к лобовому зеркалу.
— Так вот, — продолжает Едиль, снова прокашливаясь и шарясь в поисках бутылки воды. Вроде ж была где-то тут, рядом с сидением?.. — Рассказывает Жайык мне такую историю: «Иду я к белой юрте, и вроде вокруг никого нет, но вдруг слышу голос из ниоткуда. Иди прочь отсюда, и тогда удача будет сопутствовать тебе всю жизнь — но, если не послушаешь, мы тебя убьём и съедим!»
— Похоже на сказку какую-то, — вставляет девчонка, поднимая бровь.
Едиль заливается добродушным смехом. Все они в начале скептики, ему это даже нравится.
— Знаю, знаю, что ты думаешь, что за лапшу на уши вешает мне этот старый пень. Но всё было на самом деле. Дослушаешь до конца — покажу тебе доказательство. — На этой фразе девчонка подаётся вперёд, и Едиль не может сдержать улыбку. — Поверь мне, красавица, я знаю, что это звучит, как сказка. Ведь я тоже ему не поверил, — продолжает он, следуя взглядом за вихрем снежинок, белой лентой проносящихся мимо окна автомобиля. — Жайык вернулся за мной. Хотел пойти к юрте вместе и завалить то, что там обитало. Уверял меня, что в белой юрте найдём богатства. Но я подумал, что он надо мной подшучивает. Поругались мы, и он ушёл один. И не вернулся.
Девчонка слегка кивает. В её глазах не осталось блеска; ей будто скучно. Едиль хмурится, надуваясь от возмущения и смахивая со лба капли пота. Неужто ей не жарко?
Ему хочется рассказать историю по-другому, как будто бы он сам, первый, нашёл юрту. Так было бы интереснее. Тем не менее, у него никогда, как бы ему ни хотелось, не получается выбросить Жайыка из истории. Не то чтобы он не менял никаких других деталей. Жайык ведь не вылезет из могилы, чтобы его упрекнуть. Кáра не вылез же.
— И вот, — налегает он, зная, что уж отсюда история становится неотрицаемой. — Я иду искать его, правильно? Это же мой братишка. При мне моё ружьё и мой нож. Весь день прочёсываю я лес, но Жайыка и след простыл. Наступает ночь, а я слишком далеко от дома ушёл, чтобы возвращаться. Решаю заночевать, развожу костёр на прогалине. А потом вижу…
Каждое произнесённое слово уносит Едиля из его заржавелого тела туда, где он крепок и быстр, хищный зверь под сенью сплетённых крон. Он там, в темноте, а по другую сторону костра — фигура, закутанная в тёмные лохмотья. Широкие рукава свисают вдоль вроде бы женского силуэта, языки пламени танцуют в чёрной глубине глаз. Чудовище глядит на него через огонь. Едва различимый звук время от времени доносится до его ушей: лёгкое касание металла о металл. Глаза Едиля слезятся. Ему кажется, что, если он отведёт взгляд в сторону хоть на мгновение, он тотчас же окажется на земле, распоротый, истекающий кровью. Где у чудища руки?..
— Аға, а что дальше? — голос девчушки вырывает его из воспоминания, и Едиль яростно моргает, чтобы прояснить зрение.
— Вижу высокую фигуру, выходящую из леса, — стряхивая туман прошлого, продолжает он, — с головы до ног укутана в драный шекпен и, главное, руки спрятаны в длинные чёрные рукава. Садится она подле моего костра. Ничего не говорит, не двигается. И я сижу, значит, думаю, что делать? — Едиль вновь встречается взглядом с девчонкой. Голос его непроизвольно становится тем громче, чем глубже он карабкается в историю. Если б он не был за рулём, он бы закрыл глаза сейчас, чтобы снова перенестись туда. Увидеть её, недвижимую, неморгающую, и блики пламени на её вытянутом, тощем лице. Услышать, как трещит костёр, как пульсирует кровь в его ушах.
Девушка снова кивает, словно что-то разрешая.
— Так вот, я делаю то, что сделал бы любой уважающий себя казах. Я её угощаю мясом! — Он кидает украдкой взгляд на зеркало. Эта фраза обычно завоёвывает смех слушателей, но девчонка не издаёт ни звука. Сердце Едиля стучит чаще. Сейчас начнётся самое интересное, и тогда-то он посмотрит на её реакцию. — Протягиваю я ей кусок мяса, и из рукава появляется рука. Хвать! Она вырывает мясо у меня из пальцев, и слышу я звук, как лязг металла. Сижу я, смотрю, как она ест, и сначала мне кажется, что, может, она прячет оружие под шекпеном. Но потом я вспоминаю сказки. — Едиль берёт паузу, поджимая губы и грузно дыша через нос. — Жез-тыр-нақ!
Он выдыхает и откидывается на спинку кресла. Снежинки липнут к лобовому стеклу, и он включает дворники. Иногда он до сих пор не может поверить, что эта невозможная, невероятная вещь случилась с ним, выбрала его.
— А потом, так же внезапно, как появилась, она встала и ушла, растворилась среди деревьев. Была уже глубокая ночь, мы…я был уставшим после целого дня поисков в лесу, хотелось спать, но при этом страшно было до усрачки! — Едиль, как обычно, фыркает смешок себе под нос после этой фразы. Ему нравится вставлять бранное словечко в этом месте. Выражение лица девчонки, однако, не прочесть. Может, она неженка, и ей грубая речь режет уши…
— И что вы сделали? — спрашивает она ровным тоном. Её глаза коричневое стекло.
— Ну, потом, говорю же, я вспомнил сказки. Читала тебе мама в детстве? Там охотник всегда надевает свою одежду на бревно, чтобы обмануть жезтырнақ, — продолжает Едиль, в уме ругая себя. Чего это он волнуется и сбивается? Слишком жарко в машине. Он тянется к переключателю, но, передумав, возвращает руку на руль. Девчушка всё согреться не может. Пусть машина пропечётся, чтоб она сняла свою треклятую дублёнку. Едиль пытается представить, фигуристая ли она под ней или, может, худенькая, как его дочка. Нельзя отвлекаться, нельзя сбавлять темп — уж точно не на этой части истории. — Знаю, знаю, звучит глупо, но в тот момент я не знал, что ещё сделать, поэтому накинул я свою куртку на бревно и спрятался в кустах, с ружьём наготове. Стал ждать.
Порыв ветра окутывает машину в снежное одеяло, и на секунду он видит лишь белое. Тяжёлое дыхание Едиля заполняет салон автомобиля. В ту ночь он тоже слышал своё дыхание, сплетавшееся с потрескиванием догорающего костра и шелестом листьев. Ни одного другого звука. Его дыхание, огонь, листья. Эту историю он рассказывал уже много раз. Он с усилием сглатывает, пытаясь протолкнуть застрявший в горле комок. Да где же эта бутылка с водой?
— Ждал я несколько часов, пока не догорел огонь, и не села луна. А затем из мрака вернулась фигура, что-то бормоча — пыталась наложить на меня проклятье, тварь эдакая! Набросилась она на бревно и тут, — Едиль вдыхает побольше воздуха, — я выскакиваю из своего укрытия и стреляю в неё. Бах! Бах! Бах! — кричит он, в унисон стуча ладонью по рулю. Девчонка вздрагивает от каждого стука. Наконец-то, он её растормошил. — Она падает, крича, как помирающий зверь, размахивая лапищами во все стороны, — Едиль трясёт руками над своей головой для пущего эффекта. Автомобиль слегка заносит, и он хватается за руль.
— Она на вас напала, прежде чем вы в неё выстрелили? — спрашивает девушка всё так же без интонации.
Едиль фыркает:
— Қызым, ты меня вообще слушаешь? Я же сказал, она бросилась на бревно, которое было одето в мою одежду, — он тычет себе в лицо указательным пальцем. — Если б это я там лежал, она бы разорвала меня на части.
Он трясёт головой. Туман вновь кружит вокруг Едиля; воспоминания дёргают его, тянут к себе. Было темно. Чудище двигалось слишком быстро.
Кровь приливает к его лицу. Сердце стучит так часто, что пульсация отдаёт вниз, в его брюхо, и вверх, в челюсть. Эта нерадивая, беспардонная девчонка не понимает одного: времени думать у него не было. Ему нужно было стрелять.
Едиль сжимает руль, пока не белеют костяшки.
— «Она», — скалится он. — Я тоже говорю «она», но ты пойми: это, — акцентирует он, — не было женщиной. Когда подошёл я к телу, то увидел…
Листья и веточки хрустят под его ногами. Потёртые охотничьи сапоги утопают в мягкой земле. Мысок сапога натыкается на неподвижное тело чудища, лицо которого… Нет, не было там лица. Там никогда не было лица, ни одного.
— …что на концах её пальцев не было обычных ногтей. Вместо этого, так же, как в сказке, оттуда росли огромные латунные когти!
Едиль отрывает руки от руля чтобы обрисовать в воздухе их длину.
— А разве вы не заметили бы их раньше, когда она напала на бревно? — спрашивает девчонка. В голос её наконец прокрадывается чувство. Сладкий какой у неё голосок, думает Едиль. Милая девчушка. Безвинная. Глупая.
— Тебя мама разве не учила не перебивать старших? — раздражённо ворчит он.
Девушка наклоняет голову.
— Извините. Я не росла с мамой.
— Почему это? — нахмуривается Едиль.
— Она умерла, когда я была маленькой.
— А, — слегка оторопев, отвечает он. — Жатқан жері жайлы болсын. Я…
— Вы же понимаете, я задаю вопросы только потому, что я хочу знать все подробности. — Да, она снова перебила его, но то, как она сидит, наклонившись вперёд, что аж тонкий профиль врывается в его периферийное зрение — непреоборимо. История хочет быть рассказана.
Он кивает больше себе, чем ей. Ему нужно закончить рассказ. Самая лучшая часть ещё впереди. Посмотрим, что с ней будет, когда она услышит. Когда она увидит. Едиль тянется к ожерелью, спрятанному под взмокшей от пота кофтой. Как же жарко! А девчонка все ещё кутается в дублёнку, прячет руки в рукава…
Руки.
Он вдавливает в пол педаль тормоза. Их обоих дёргает вперёд, её, непристёгнутую, больше, чем Едиля. Девушка выбрасывает руки вперёд, чтобы удержаться об переднее кресло.
Едиль скручивает торс, разворачиваясь к ней и одновременно отстёгивая ремень безопасности. Глаза его скачут между ней и чехлом оружия сзади неё. Девушка вскидывает голову, растормошенные чёрные пряди соскальзывают с удивлённого лица. Едиль хватает её запястье и дёргает на себя, впиваясь взглядом в худую ладонь.
Девушка пищит от боли, а Едиль не может оторвать глаз от розовых закруглённых ноготков, украшенных мелкими цветочками. На всякий такой маникюр дочка вечно клянчит деньги.
— Пустите меня, пожалуйста, — вновь взмаливается девчушка, и Едиль, наконец, выходит из ступора и отпускает её. На бледной коже её запястья расцветает синяк. — Зачем вы так?
Действительно, зачем? Что на него нашло? Неужто и вправду подумал, что она может быть… Едиль трёт рукой раскрасневшееся потное лицо. Тиски сжимают грудную клетку и сводят челюсть.
— Нужно воздухом подышать, — бормочет он и рукой нашаривает ручку двери.
Мороз впивается в его взмокшее тело, как только он вываливается наружу. Едиль жадно вбирает свежий воздух, опираясь на автомобиль. Девчонка приоткрывает дверь и высовывает голову.
— Вы в порядке? — Её оранжевая шапка стремительно припудривается падающим снегом.
Едиль отмахивается от неё.
— Дай отдышаться. — Теперь, когда воздух наполняет лёгкие и тело стремительно остывает, Едиля сковывает стыд. — Вот до чего довела старика!
Она выпрыгивает из машины на хрустящий снег с ловкостью молодой лани.
— Простите меня, — нарочито вежливо протягивает она. В её голосе слышится улыбка, и Едиль поднимает голову, чтобы на неё посмотреть. Её шарф, кажется, размотался при остановке, и теперь он может тщательно разглядеть её белое личико. Щёки впалые, тонкий нос слишком длинный. Ничего примечательного, на самом-то деле, кроме больших глаз. Неожиданно широкий, слишком мужественный подбородок делает её даже некрасивой. — Вы, что, подумали, что я жезтырнақ? — хихикая, спрашивает она, растягивая перед ним веером пальцы. Розовые ноготки блистают на фоне снежно-белой земли. С её губ не сходит восторженная улыбка.
— Не стыдно смеяться над стариком, — с горечью выплёвывает Едиль, стараясь распрямиться и смахивая с себя снежинки.
— Всё время себя стариком называете. Не такой уж вы и старый, аға.
— Шапалақ тебе бы отвесил, да жалко тебя, сироту. Видно, что нет женского воспитания у тебя.
Улыбка замерзает на лице девушки. Она снова наклоняет голову, как удивлённый зверёк.
— А что дальше было, аға? После того, как вы убили жезтырнақ.
Едиль тянется в салон машины за курткой на пассажирском сидении. Можно закончить рассказ, а потом двинуть дальше. Так даже лучше — можно неспеша показать ей своё сокровище, своё доказательство. Он рассказывал эту историю много раз. Он может рассказать ещё.
— Я срезал когти с жезтырнақ и пошёл дальше в лес, — начинает он, надевая куртку. Девчонка, наконец, слушает его, не перебивая, вся внимание. Даже про холод, кажись, забыла. Как же её имя, интересно? Что-то он забыл спросить. — После долгих скитаний вышел я к белой юрте, о которой рассказывал Жайык.
Ветер вскидывает, вскручивает вокруг них снежные брызги, но они оба в плену рассказа Едиля, ведомые его неумолимым концом.
— Там встретил меня последний Жезтырнақ, — смакуя каждое слово, произносит Едиль. Ветер вокруг молит, как женщина. Как стайка некормленых птенцов. — «Что ты сделал с моим братом, чудище?» — закричал я, вскидывая ружьё. «Твоего брата я сварил и съел, — отвечал он, облизывая свою страшную пасть, — теперь тебя я повешу на дерево и распорю». — Едиль ждёт, что девчонка скажет, но она слушает, затаив дыхание. — Всю ночь шёл наш бой, не на жизнь, а на смерть, а наутро, наконец, одолел я чудовище, — торжественно заканчивает он и довольно ухмыляется, ловя губами снежинки.
— Вы сказали, что в конце покажете мне что-то, — напоминает она, делая шаг навстречу.
Сердце Едиля снова ускоряет ритм. Ожерелье словно горит под его кофтой, несмотря на мороз. Дрожащей рукой он тянется к шее и выуживает из-под одежды ожерелье из двух десятков латунных когтей. Два убитых чудовища.
Девчонка подходит вплотную, наклоняется к когтям так близко, что Едиль слышит её учащённое дыхание. О да, здесь уже никто не может устоять, даже самые заскорузлые маловеры.
— Не старый я, говоришь. Может и так, да уже не молод. Но вот на что я был способен в молодости, — шепчет Едиль, потрясывая когтями перед её тонким носом. Ожерелье мелодично позванивает.
— Как интересно, — монотонно выговаривает девушка, выпрямляясь и глядя Едилю в глаза. — В машине вы показывали вот такую длину когтя, — она отмеривает в воздухе расстояние между пальцами и примеряет к ожерелью Едиля, — а эти будто в три раза меньше.
Лицо Едиля вспыхивает, и он нависает над девчонкой, занося руку:
— Опять ты за своё, хамка несносная! Как смеешь ты придираться к словам человека, совершившего настоящий подвиг!..
— Подвиг? — холодно спрашивает она, недвижимая, неморгающая. — Это подвиг, перебить беззащитных детёнышей?
— Они бы выросли в чудовищ, — кричит ей в лицо Едиль, брызжа слюной, и холод колючее зимнего мороза скручивает его внутренности, сковывает горло, так что ему приходится выдавливать слово за словом: — Как ты… я тебе не говорил про детёнышей, я никому не…
Шатаясь, Едиль неуклюже шагает назад, не сводя глаз со всё ещё неподвижной девушки. Нельзя отводить взгляд, ни на секунду…
Он спотыкается и проваливается в сугроб, захлёбываясь снегом. Нет, нет, его история заканчивается не так, это всего лишь наглая девчонка, и он умеет таких ставить на место. С усилием он переворачивается на четвереньки, поднимает себя. Снег осыпается с его головы и плеч водопадом.
Где она? Вокруг лишь белые вихри и всё ещё заведённый автомобиль. Ободряющий гул мотора, как маяк для корабля в шторм, зовёт Едиля к берегу. Он ковыляет к нему, пытаясь выравнять своё дыхание. Он сядет за руль и оставит лес и девчонку позади. Пусть мёрзнет, скоро наступит ночь, и она умрёт, проклиная себя за то, что не была к нему почтительнее. Взгляд Едиля скользит с руля автомобиля на заднюю полку, где красуется кожаный чехол с ружьём. Можно не уезжать сразу. Можно закончить рассказ. «Вы охотник?» – спрашивала она. Да, он охотник.
Боль взрывается в его виске, и туман уносит Едиля.
Что-то остро впивается в обе лодыжки, и тянущая, тягучая боль растекается по всему телу. В ушах пульсирует кровь, и почему-то у него зудит живот. Едиль кое-как разлепляет глаза и приходит в себя в перевёрнутом мире.
Он видит перед собой — под собой — заснеженную землю. Толстый ствол дерева маячит слева в периферии зрения. Кряхтя, он поворачивает голову насколько позволяет затёкшая шея. Простые кожаные сапоги на плоской подошве, в них заправлены коричневые брюки. Рыжая дублёнка, по которой рассыпаны чёрные волосы. На ней уже нет ни шарфа, ни шапки. Она даже не смотрит в сторону качающегося вверх ногами Едиля. Её взгляд заворожен ожерельем из латунных когтей, которое она держит перед собой на вытянутой ладони. За её спиной Едиль видит своё ружьё, поодаль прислонённое к другому дереву. Едиль старается оглядеться по периметру. Не видать ни машины, ни дороги. Они глубоко в лесу; ветер либо успокоился, либо не пробрался сюда. Куда она его утащила? И как?..
— Что ты творишь, — шипит он. Речь выходит сдавленно, как будто что-то сжимает горло. Едиль хрипит, тщетно пытаясь набрать в лёгкие больше воздуха. Он напрягает шею и пресс, чтобы посмотреть вверх.
Его ноги обмотаны его же верёвкой — чертовка, видимо, вскрыла его багажник — и привязаны к толстой ветви дерева. Кофта и куртка задрались и сползли вниз, а над ними неестественно белеет обмороженный живот. От его усилий верёвка скрипит и раскачивается, и у Едиля кружится голова.
— Двадцать когтей, — тихо говорит девчонка, поглаживая ожерелье своими наманикюренными пальцами и не отрывая от него глаз. — Четыре маленькие ручки. — Наконец, она поднимает голову и впивает карий взгляд в Едиля. — Два старших братика.
Братика? Едиль отчаянно рыскает глазами по её лицу. В ушах нарастает шум, и вес его перевёрнутого тела давит на грудную клетку всё сильнее с каждой секундой.
Он знает эти глаза.
Карие бусинки смотрят на него из-под низкого стола, куда забрался последний детёныш жезтырнақ. Ворсовые ковры, развешанные на кереге, забрызганы кровью. Два других детёныша лежат у ног Едиля. Он слышит угасающее дыхание, краем глаза видит дёргающуюся в агонии ручку.
Лапу. Лапу монстра, уже увенчанную латунными когтями. Может, они выглядят как дети и кричат как дети, но это не люди. И та, что он подстрелил на их биваке, ходила как женщина и говорила как женщина, но она не была настоящей женщиной. Лишь притворялась, чтобы их обмануть. Едиль видел шерсть на её теле, прожилки металла, проступающие сквозь кожу. И, конечно, её изогнутые когти длиной с мужскую ладонь. Ему даже силы не хватило вырвать их, а охотничий нож не брал ни коготь, ни кость жезтырнақ. Эти чудовища сожрали Жайыка, и Едиль должен был очистить родные леса от такого зла.
Но эти глазки-бусинки, наполненные слезами. Дрожащее маленькое тельце.
— Я тебя пощадил! Я оставил тебя в живых! — кричит он, пытаясь развернуться к ней всем телом. Ветвь дерева стонет под его весом.
— Ты оставил меня одну на всём белом свете, — сжимая ожерелье в кулак, отвечает она. Её голос хлещет плетью. — Это твоя пощада, охотник?
— Не делай из меня монстра! — вопит он, потрясая дрожащими руками. Ему хочется сжать кулаки, но немеющие, покалывающие пальцы не слушаются. — Твоя семья была чудовищами. Они напали первыми!
— Скажи, охотник, а что бы ты сделал, если бы вторглись в твой дом?
— Ты скорбишь по своим братьям, но твои родители убили моего!
— Моя мать убила твоего брата, — сухо поправляет она. — После того, как он застрелил моего отца, спрятавшись за деревьями. Ты придумал себе байку, как ты боролся с моим отцом с ночи до утра, но я помню лицо твоего трусливого брата. Помню твоё. И знаю, кого на самом деле ты убил, придя к нашему дому.
— Я проявил милосердие, — скулит Едиль. Слюна течёт по его лицу, заливая глаза. — Милосердие, — хрипит он.
Она опускает ожерелье в карман, и Едилю больше не хватает сил напрягать шею, чтобы держать чудовище в поле зрения. Он бросает голову со стоном, жадно дышит, пытаясь наполнить лёгкие, но они, как тугой воздушный шарик, не пускают воздух. Боль раскатывается между висками Едиля. На снег под ним падает что-то мелкое и розовое. Потом ещё, и ещё. Едиль щурит слезящиеся глаза: розовые, расписанные цветочками, накладные ногти.
— Милосердие. Я помню твои милосердные слова, охотник, — слышит он её голос ближе, гораздо ближе. — «Вырастешь в чудовище, и я клянусь, я за тобой приду». — Снег хрустит под её сапогами, пока она медленно обходит его и садится на корточки перед его лицом. Вот же она, так близко; он может схватить её птичью шею и придушить, но окоченевшие руки будто ему не принадлежат. Сердце колотится в горле Едиля.
Она отрывает последний ноготь, обнажая неровные, заострённые обрубки обломанных латунных когтей.
— Скажи мне его имя, — говорит она.
Её лицо расплывается перед затуманенным взглядом Едиля. Он сипит, пытаясь выдавить из себя слова, но ему кажется, что, если он откроет рот, он выблюет свои внутренности.
— Ч-чьё, — наконец выжимает он.
— Охотника, который был с тобой.
Мир плывёт бело-коричневыми разводами. Едиль не помнит его лица. Он всегда считал того парнишку размазнёй, но Жайык дружил с ним. Парнишка прижимал ко рту тыльную сторону ладони, когда сильно смеялся и похрюкивал. Едиль отвешивал ему каждый раз тумак, потому что его это раздражало, а тот терпел. Смотрел Едилю в рот. Едиль всегда мог подначить его на что угодно. «Жайык пропал, идём его искать». Да, их было двое в лесу. Едиль рассказывал эту историю много раз, и в ней никогда не было…
— Карасай, — невольно слетает с губ имя.
Карасай. Добродушный размазня Кара, который даже чудищу из леса предложит место за костром и угощение. Темнота окутывает Едиля, и из мрака выплывают красно-оранжевые блики костра на костлявом лице. «Мы разделили пищу. Хоть ваш соплеменник убил моего мужа, теперь я вас убить не могу. Уходите из нашего леса, не возвращайтесь и никому не рассказывайте про это место, и я не причиню вам зла». Бездонные глаза находят Едиля. Страх сводит желудок. Кровь стучит в висках. «Я знаю твой запах, охотник, запах твоего брата. Если я почую его ещё раз в наших землях, ты не жилец».
Глупый трусливый Кара, готовый свернуть бивак, как только уходит чудище. Дурачок Кара, которого Едилю раз плюнуть убедить остаться на ночёвку. Накрыть своей курткой. Спрятаться в кустах.
Мир плывёт перед глазами Едиля. Чудовище, трясущее сонного Карасая. «Я же велела тебе убираться!» Карасай вскакивает, путаясь в спальном мешке. Ружьё Едиля выстреливает, рокоча громом по прогалине. Бах! Бах! Бах! Два тела грузно валятся сплетённой гротескной фигурой о восьми конечностях.
— Карасай, — повторяет она.
Едиль вздрагивает всем телом. Ночная чернота сменяется на белизну снежного леса. Её лицо — у неё нет лица — совсем близко. Глаза Едиля напрягаются так, будто сейчас вылезут из орбит.
— Спусти, — хрипло молит он, — спусти меня. Забирай… что хочешь. Пощади.
— Тебе следовало сдержать свою клятву, охотник.
Блеск латуни вспарывает мир Едиля.
***
В глубине заснеженного леса одинокая девушка аккуратно стягивает с плеч испачканную дублёнку. Вынув из кармана латунное ожерелье, она выбрасывает дублёнку в сторону и опускается на колени, закрывая глаза. Снег кружит вокруг неё, обнимая пушистой накидкой.
За её спиной, подвешенное к дереву, размеренно качается бездыханное тело мужчины средних лет. На трупе от паха до подбородка зияет рваная рана, из которой гирляндой ниспадают к земле заледеневшие кишки. По лохмотьям кожи, жировой и мышечной ткани ползут паутинки инея. Залитое кровью лицо застывает красной коркой. В кровавой луже под ним утопает охотничье ружьё, а в морозный воздух медленно поднимается пар. По кругу лужи, осторожничая, прыгают вороны.
— Карасай, — шепчет девушка, склоняя голову. — Благодарю тебя за то, что твоя плоть сохранила мою жизнь. Вины твоей не было, а у меня не было выбора. Пусть твой дух обретёт покой и найдёт путь к своим предкам.
Она встаёт, перебирая ожерелье между пальцев. Коготки на нём скрежещут об обрубки её когтей. Теперь… теперь можно вновь отрастить их. Она шагает в сторону леса.
Последней Жезтырнақ, дочери леса, пора вернуться домой.
Март 2022 – октябрь 2024.
[1] Рассказ является ретеллингом казахской сказки «Жайық пен Еділ».
Photo by PAN XIAOZHEN on Unsplash
Ждём новых рассказов!
Зачиталась, оторваться не могла! В какой-то момент я догадалась, кто эта девушка, вот это мурашки! Отлично пишете❤️