«Мойнчақ! Мойнчақ!» – кричали попеременно дети, забирая друг у друга поводья и дергая из стороны в стороны. Это больно, я скажу. Штука, которую надевают на голову и продевают через рот. Вот раньше было хорошо — не было никаких веревок, никаких твердых вещей, которые впиваются и болят, пока не привыкнешь и забудешь, что они есть. Раньше был я и мама. А мама – это целый мир.
Мама — это бескрайний горизонт. Это когда тебе не надо смотреть по сторонам, куда идут другие, можно смотреть только на маму. Она все знает, она даст знать, когда пора идти. Мама — это что-то большое и теплое, к которому приятно прислониться и уснуть. Ее тепло — самая вкусная вещь на свете. Ее молоко — лучше всего, что может вырасти в поле.
Когда я родился, мы жили в закрытом, маленьком помещении, которое теперь я знаю, как называется — «сарай». В этот день заходили люди. Старый Базарбай, который суетливо беспокоился и навещал маму каждые два часа. «Как я помню?» — спросите вы. Я просто знаю. Знаю, как знаю все остальное. Знаю, как придет тот день, когда меня подведут к забору, привяжут к самому крупному гвоздю, что-то скажут, посмотрят вверх, кивнут со вздохом, и мне надо будет покориться, склонить голову. А дальше? Дальше я снова буду маленький, бегать вокруг своей мамы по полю. Весеннему зеленому полю с резко пахнущей полынью, убегая за бабочками и кузнечиками. Я вновь попробую свежую траву в первый раз. Она будет сочной и вкусной, но все же не такой как мамино молоко. Не такой теплой и мягкой, не такой согревающей, не такой наполняющей.
Только пусть это будет не Мурат. Я с ним вырос, и он меня любит. Это он надел мне эту неудобную штуку, которую называют уздечкой. А когда мне прижигали кожу, его не было. Он был где-то, но не рядом. Хотя он уже умеет. Он любит меня. Не как мама, как человек. Они тоже умеют любить. И у них тоже есть дети. Вот они сейчас пытаются сесть на меня, чтобы я их покатал.
Мурат любит меня, потому что он приносит мне чистой воды, даже если темно и идти далеко. Он выбирает мне сено получше. И делает кашу старательно. Мурат разговаривает со мной. Прижимается. Я чувствую его теплое дыхание. Иногда он грустный, рассказывает свои истории. Может даже полежать со мной. Как-то мы так лежали на поле, когда я устал. Он остановился, снял с меня тяжелые сумки, поднес воды и тогда я понял — этот человек любит меня. Мурат хороший. Ему нравится гладить и мыть меня. И когда ему грустно, он приходит ко мне, и мы катаемся долго-долго. Вольно, куда захотим. Я набираю скорость и вижу, да-да, я вижу, также как и знаю, что он в это время улыбается и покрикивает с радостью: «Чуһ! Чуһ, Мойынчақ! Бас! Бас алға!» Тогда он становится добрым, светится счастьем. Как я на поле с мамой.
А еще у Мурата есть сын Еске. Он не играется с мальчиками, хотя по росту он такой же. Еске редко выходит на улицу и почти не разговаривает. Он отличается от других детей. Не подбегает и не запрыгивает, не хлопает, не кричит. Только иногда Мурат приводит Еске ко мне и, накрывая его маленькую руку своей, гладит меня. Медленно и аккуратно.
«Көрдің бе, балам? Бұл Мойынчақ. Сары Мойынчақ. Бұл менің атым. Енді сенің де атың болады. Қалай? Ұнай ма? Осылай сипа, қара… Мойнчақ сипалағанды жақсы көреді».
Еске улыбается и бережно-бережно водит своей маленькой ручкой по моему крупу. Когда-то и его папа был такой маленький и гладил меня. Но Мурата быстро приучили ко мне и мы много-много дней проводили в поле. Еске меня боится, но все равно гладит. Его не сажают на меня. Точнее, его один раз посадили, и Мурат, держа его и меня одновременно, сделал маленький круг возле дома. Потом мальчик стал бояться и плакать, и меня завели обратно.
Кажется, мне давно пора к маме, но Мурат не хочет меня отпускать. Он отпустил многих, кого я знал, к своим мамам. Я тоже хочу туда, на поле. Я устал, у меня болят ноги, я не могу так быстро и легко бегать, как раньше. И Мурат сейчас занят, заходит только поменять воды и положить новое сено. Иногда я смотрю на него жалобно, говорю ему: «Отпусти меня… к маме… уже время пришло… оно давно пришло…» Тогда Мурат отворачивается, вытирает лицо рукавом и выходит на улицу.
Я слышал, как они спорили. Я должен быть давно не здесь.
— Ескендiрге қалдырайық. Бала атқа үйренсін. Ермек болар оған. Бәрібір басқа балалармен ойнай алмайды.
— Сен сойып алмасаң, көршіге тапсырайық…
А вы видели когда-нибудь какая красивая кровь у лошадей? В том месте, у забора, при входе в огород, где торчат огромные гвозди и крюки, там внизу стекает вода, смывая кровь. Кровь окрашивают воду в цвет пурпура и метала. Вода блестит и стекает коричневой лужей вниз ко стоку. Когда-то и моя кровь будет красиво переливаться на солнце. Только вот когда.
У мамы не блестела кровь. Мы просто переходили дорогу, одно из тех мест, куда она мне запрещала забегать. Погода тогда была пасмурной и серой, и нас погнали на другую часть поля через дорогу. Нас было много, мы шли как обычно. Я что-то увидел — быстро бегающее, тушканчик наверное. И тогда мама обернулась забрать и поторопить меня. Что-то большое, железное забрало маму вперед. Когда мы подошли, она лежала и не дышала. Там были люди, они громко кричали, ходили вокруг. Я пытался поднять маму носом вверх, разбудить, но она не просыпалась. Другие лошади обступили ее. Я тыкал ее носом. Она еще была теплой. Но меня уже не слышала.
«Мама, мама, проснись! Нам надо идти, это дорога! Ты же предупреждала, что здесь задерживаться нельзя!» Я стоял и качался из стороны в сторону, и моя рыжая грива волнами качалась по ветру. Потом они тоже стали качаться. Люди куда-то исчезли. Был ветер и чабан, наш старый Мырзахмет скакал к нам, что-то крича. Нам надо освободить дорогу. Но нам также надо постоять на этом холодном ветру и покачаться с ним в такт. Мимо нас со свистом проезжают другие железные штуки, которые люди называют машинами. Одна остановилась. Маленькая девочка с круглым лицом и двумя хвостиками смотрела на меня из нее. Она плакала. Я бы тоже плакал, если умел. Ведь теперь больше нет мамы. Мне не к кому приткнуться. Не к кому прижаться и согреться. И нет больше моего большого беззаботного поля.
Отпусти меня, Мурат, к маме.
