Эйри Асиева. МЕРТВЕЦЫ ГОРОДА ЕЛЕСА. ЧАСТЬ 2

Первую часть этого романа читать в выпуске №1

Шорпо и глинтвейн

Остаток вечера я старалась не думать об увиденном. Оставила гореть торшер в углу комнаты, выпила горячего чаю и легла спать. Довольно быстро я задремала, но сон был поверхностным, беспокойным, где я просыпалась каждые пять минут. 

Я ворочалась, уговаривая себя заснуть и не думать ни о чем. Когда я в следующий раз открыла глаза, надо мной стояла темная фигура. Она протянула ко мне руки – ни черт лица, ни губ было не разглядеть, только белесые глаза светились в темноте. 

Заорала что есть сил. Не появилось ни звука. 

Руки тени схватили меня за оба плеча, я закрыла глаза, готовясь снова закричать, и… Проснулась в холодном поту: плечи и спина насквозь пропитались влагой. 

На часах было 00:35 минут, я поспала всего полтора часа. За время моих попыток уснуть, на небосклоне появилась почти полная луна. 

Оставаться одной в пустом доме – звучало как плохая идея прямо сейчас, мои мысли были слишком беспокойны. Из-за аташкиных снимков мне снились кошмары, а в доме царила полутьма – лампочки на втором этаже светили тускло, из-за чего лестничный проем и коридор все равно тонули в тенях. 

Фигуры на снимке – это просто эффект засвеченной пленки, а тени в ночи – кошмары, созданные моим впечатлительным мозгом. Я пыталась себя успокоить, но каждый поворот головы или взгляд на лестницу пускал волну холодного покалывания по моим позвонкам. 

В таком состоянии уснуть я не смогу, как бы ни убеждала себя не бояться темноты. Поэтому я решила прибегнуть к своей обычной тактике – выйти в промозглую ночь и гулять, пока не рассветет. Когда мне тревожно за будущее, когда на следующий день предстоит важное выступление или поездка, когда я слишком много времени провожу, делая то, от чего меня тошнит, или когда мне страшно – я избегаю дискомфорта. Я хожу вокруг, думаю, курю, и тем самым изматываю себя, пока усталость не станет громаднее моей тревоги. 

Если мне повезет, то с рассветом будет уже не так страшно: любые тени рассеиваются с лучами солнца. 

В выдвижном ящике возле раковины я нашла старую лампу и завернутую в парчу бутылку с керосином, их местоположение не изменилось с детства. Аташка любил чертить, писать или читать по ночам, даже если во всем районе отключили свет, или выбило пробки. Из-за этого он каждый год обновлял очки на пол-диоптрии.

С лампой для заливки керосина пришлось повозиться, но я ее одолела. В нескольких слоях футболок и толстовок, с фотоаппаратом на шее, керосиновой лампой в одной руке и перцовым баллончиком – в другой, я пошла гулять по ночному городу. 

Ночью Елес создавал совсем другое ощущение. Если днем это был горный, скалистый и мрачный городок, то с короной из деревьев и мигающими огоньками в горах – он ощущался почти сказочным. Фонари отражались в лужах от недавнего дождя, лавочки и лоза на домах меняли вид зданий с потертых развалин на фантазийную роскошь, потому что трещин и побитой краски было не видно, зато форма и красоты архитектуры сохранялись. 

В такие моменты я понимала, почему дедушка любил Елес, почему приехал и остался тут.  

Я шла куда ноги несут, и в течение минут пятнадцати я была уже возле озера, по поводу которого днем проходили протесты. Я смутно помнила, куда идти, – тот же спуск налево, один поворот вел к озеру со стороны пансионата-санатория, второй – к спуску со стороны заброшенного отеля на другом берегу, где я еще не была. 

Когда я подошла к лестнице вниз от пансионата, к моему удивлению, вокруг озера я увидела огоньки, которые сопровождали музыка и голоса людей. 

Я подошла поближе. Возле озера, на небольшом расстоянии друг от друга, горело четыре костра, в воздухе пахло фруктами и специями. Возле каждого костра было человек по пять-семь, только возле самого большого в углу – их было больше, взрослых и детей. 

В казанах на костре у самого озера варилось что-то, что потом они разливали в кесешки и передавали друг другу. 

Музыка шла от большого скопления людей – там пели песни под гитару, в основном хиты двухтысячных или восьмидесятых, передавая инструмент между несколькими певцами, пока все остальные подпевали им вполголоса. 

Я подошла к казанам и спросила у круглой женщины невысокого роста:

– Это частное мероприятие или к вам можно присоединиться?

– Можно, конечно, у нас тут гостям всегда рады, – у нее был тонкий и высокий, совсем девичий голос, на круглом лице практически не было морщин, но в темных волосах до плеч сверкали серебристые пряди. 

Она налила в одну чашку что-то красное – я увидела под казаном с ее стороны бутылки с водкой и дешевым вином, в другую чашку она налила шорпо и зачерпнула кусок мяса. Обе чашки она протянула мне, вместе с салфетками и пластиковыми приборами. Я поставила керосиновую лампу в стороне от женщины, приняла еду и напиток. 

Запах приготовленной на костре еды окутал меня уютом. Я вдруг поняла, как сильно скучала по бешбармаку. Я не очень умею готовить, а моя мама в основном отваривала пельмени или другие полуфабрикаты или водила меня в столовую. Предпоследний год университета я просто отваривала куриную грудку и крупы, или покупала шаверму и пирожки в ближайших ларьках. Поэтому от вида горячего бульона я чуть не расплакалась. У него был отчетливый запах детства, запах дома. В Сан-Ирененсбурге так не готовили. 

– Сколько с меня? – я спросила, доставая кошелек. Женщина улыбнулась и ответила:

– Вон там возле Секе коробка, пожертвуй сколько захочешь как доешь, – и кивнула в сторону небольшого кружка, где сидел мужчина, окруженный детьми и подростками, и что-то им рассказывал. 

Я зачерпнула ложкой бульон и уселась на свободный пенек недалеко от костра.  Спросила:

– Так все-таки, что вы здесь делаете? Это какой-то кружок по интересам? Я точно не помешаю?

– Мы тут собираемся раз в месяц, пока озеро не засушили. Прощаемся с призраками Китежа. 

– Призраками? 

Она рассмеялась в ответ на мой вопрос, как будто я спросила что-то глупое: 

– Ну да, прошлое Елеса плотно связано с этим озером. А ты новенькая? В отпуск приехала? Меня Маша зовут, – она обтерла руки об ветошь и протянула мне ладонь. 

– Тениз. Я приехала в гости… Вроде как. Разбираюсь с семейными делами, – я поставила чашу на землю и протянула руку ей в ответ, мы неловко и без особого нажима соприкоснулись ладонями.

– Вы были днем на протесте? – спросила я. 

Она пожала плечами:

– Некоторые были. 

Повисла тишина, и я вернулась к еде и уткнулась лицом в чашку. 

Наконец, доев, я поднялась и подошла к костру, где “Секе” рассказывал истории детям. Было похоже на то, что Секе было лет пятьдесят, но он был сухожильным и худеньким мужчиной с низким басовитым голосом, и он изображал разные голоса – от высоких до низких, животных. Возможно, люди пришли сюда с детьми, и его работой было их развлекать?

Сказка, которую он рассказывал, была про Первых Людей, которые поселились в Елесе. Я услышала только последнюю часть: 

– И когда мрак рассеялся, желание Айжан сбылось, и Первые Люди основали Елес, под защитой Тенгри, на берегу этого озера, и поклялись его защищать…

Дети захлопали в ладоши, кто-то с энтузиазмом, кто-то через зевоту. 

Я подождала, пока дети разойдутся, и спросила, пытаясь завязать разговор:

– Это существующая легенда, или вы ее придумали? 

Он ответил:

– Конечно, настоящая. Любая легенда – настоящая. 

Мне захотелось закатить глаза, почему-то и он, и Маша давали такие размытые ответы на мои вопросы. Надеюсь, ребята возле озера не являются хиппи или какими-нибудь энергопрактиками и гадателями на таро, мне почему-то везло на такие случайные встречи в моей жизни. 

Впрочем, домой мне возвращаться все еще не хотелось. Поэтому, оставив пожертвование, я вернулась к Маше, наполнила чашу горячим фруктовым вином и села поодаль от другой группы людей:  слушать играющую на гитаре девушку. 

Дешевый глинтвейн быстро ударил мне в голову, и страх теней и темноты в Доме на холме начал немного отступать. После второй чашки вина со специями я даже подпела знакомой песне: «Он был старше нее, она была хороша…»

На удивление, здесь было много детей и молодых людей, как минимум за сегодня я видела много молодежи. Интересно, что Деяна имела в виду, говоря, что нечасто видит ровесниц? 

Так я прибилась к группе незнакомых людей и слушала их разговоры, их песни и истории. Когда я почувствовала покалывание и тянущую боль в костях, костер уже почти догорел. 

Вокруг осталось человек десять – как я не заметила момента, когда большинство людей начали расходиться? Оставшиеся же душевно обнимали друг друга, прощаясь. Похоже, вечеринка заканчивалась. 

Я отнесла чашу к казанам Маши и спросила, когда они собираются тут в следующий раз. 

– Через три-четыре недели, если к тому моменту Семякин не уничтожит озеро. 

– Кто такой Семякин?

– Олигарх, владелец строительного холдинга, который выкупил эту территорию. Протесты днем были – против него в том числе. 

Я издала задумчивое “хмм” в ответ и кивнула. Затем протянула Маше небольшую купюру – Секе был занят, а я выпила и съела, пожалуй, больше, чем положила в коробку в начале вечера. 

Она посмотрела на меня и потянулась ко мне, чтобы взять деньги. Прищурилась.

– Погоди. У меня есть ощущение, что ты что-то потеряла. У тебя ищущий взгляд. 

Опять эта загадочность. 

– Что ты имеешь в виду? – нахмурившись, спросила я. Маша приблизила лицо к моему, посмотрела снизу вверх мне в глаза и сказала:

–Не ищи его, девочка, его нет на этой стороне. 

В этот момент мне показалось, что она действительно знала, о чем она говорила, но я на всякий случай уточнила. 

– Кого “его”?

Она моргнула, как будто приходя в себя, и покачала головой. 

– Я не знаю, у меня просто есть такое ощущение, – она пожала плечами и улыбнулась. – Извини, если я тебя этим напугала. У меня иногда бывают… Не знаю, как объяснить, ладони чешутся, и я просто знаю вещи иногда. 

Она протянула ко мне руки, сказала:

– Можно? – и взяла мою ладонь в свои, не дожидаясь ответа. Ее руки были очень теплыми, ее касание согрело меня, но одновременно я почувствовала ком раздражения, поднимающийся от груди к глотке. Я ненавидела, когда незнакомцы меня трогали.

Я посмотрела по сторонам. Секе общался с пожилой парой, но остальные уже разошлись. Небо над городом потихоньку начинало светлеть, а значит, я успешно провела ночь вне дома.  Любопытство взяло надо мной верх – я готова потерпеть еще пару минут потворствования этому. 

Она внимательно посмотрела на мою правую руку, потерла между своих, подула – щекотно – на ладонь, и сказала:

– Ты боишься. Не бойся, там, где страшно – больше всего ответов и больше всего силы. 

Наверное, это неплохой псевдопсихологический совет. Каждый чего-то боится, поэтому каждому этот совет может подойти. Тут я вспомнила про снимок с тенями на нем, и мне снова стало неуютно. 

Дискомфорт сменился раздражением: неужели я правда провела полночи с какими-то незнакомыми хиппи, потому что мне стало страшно оставаться в темноте одной? Эта группа людей могла быть для меня гораздо опаснее, чем любые скрипящие половицы дома. 

– Спасибо, – я кивнула, изображая улыбку. Маша как будто бы снова отключилась от реальности, все также держа мою руку. 

Я вырвала свою ладонь из ее хватки, все еще стараясь улыбаться, и отошла. 

Уже начало светать, и красные полосы появились на небе над озером и горами. 

Я достала камеру и сделала снимок озера и появляющегося из-за гор солнца. Затем я потушила лампу, которая тоже почти догорела, но в ней больше не было нужды. 

Возле озера Секе и Маша, единственные оставшиеся от этой посиделки люди, собирали казаны и поливали костер водой из озера. Они весело о чем-то переговаривались, а затем Маша возмущенно воскликнула и игриво измазала его лицо сажей. Они выглядели как близкие друзья или возлюбленные. 

Отойдя от них, я пошла в сторону дома аташки. 

Это была в целом приятная ночь, и опьянение после нее начало выветриваться только сейчас. 

Но что-то было и в этой Маше, и в Секе, и в людях вокруг них. Сейчас, когда я отошла от них подальше, что-то в них начинало меня тревожить. 

Дневники по уровню причудливой загадочности мне тоже напоминали речи Маши, хотя аташка всегда был очень рациональным атеистом. 

Очень надеюсь, что аташка не попал в какой-нибудь культ, в котором ему промыли мозги. 

Когда я обернулась назад, у озера был только Секе – издали его лица уже не было видно, но он помахал мне рукой. Я поежилась и повернулась в сторону дома. 

Пора было искать вторую часть записки, но сначала нужно было наверстать упущенный сегодня сон. 

Конец дневника

Я сижу на плечах у аташки, и он подносит меня поближе к абрикосовому дереву. Сейчас еще не сезон, но большой рогатой палкой я притягиваю к себе ветки, на которых вылезли зеленые плоды, и срываю их и кладу в подол моего клетчатого платья. 

Мы моем зеленые абрикосы у колонки прямо за домом, вода из нее стекает в трубу под землю, расплескиваясь и приятно холодя коленки. Аташка солит абрикосы и заговорщески подносит палец к губам: не рассказывай апашке, она будет ругаться, что у тебя заболит живот. 

От яркого солнца нас спасает только тень возле дерева. Мы болтаем о чем-то, впиваясь зубами в сочные, хрустящие кислые плоды. 

Я морщусь и просыпаюсь, чувствуя во рту кисло-соленый вкус детства.

Слышен стук в дверь.

Я поднялась, накинув вязаный кардиган, и подошла к двери. Приоткрыв, я оставила дверь на цепочке, а за ней поймала взгляд невысокого, чуть горбящегося пожилого мужчины.

– Тениз, это ты! – воскликнул он, его лицо расплылось в радостной улыбке, а глаза светились теплом. – Это я, дядь Арман! 

Я его не узнала, но в письмах дедушки была фраза: «Cходил на рыбалку с Арманом». 

– Ох, ты совсем маленькая была, когда мы в последний раз виделись, – продолжил он, – Ты так повзрослела, такая высокая красавица выросла! 

– Здравствуйте, да-да, конечно, – я кивнула, все еще его не узнавая. Вежливо улыбнулась:

– А вы какими судьбами здесь?

– Я услышал, что в доме Асеке и Инаши кто-то живет, решил проверить, кто его купил или унаследовал, я думал, может, увижу Анару. 

Я немного поморщилась от этих уменьшительно-ласкательных сокращений. Никто, кроме семьи и знакомых, не называл их так. Значит, этот мужчина действительно знает дедушку и возможно знал мою маму. Я чуть расслабленнее выдохнула. 

– Да, она не смогла приехать, – пояснила я на его последнюю фразу о маме.  

Наконец, я сняла дверь с затвора и открыла ее. 

Я решила не рассказывать ему, что дом достался мне, вместо этого задав ему серию моих обычных вопросов для дедушкиных знакомых: говорил ли дедушка что-то в последний раз, когда они виделись; оставлял ли дедушка какие-либо письма или предметы. Дядь Арман ответил:

– Нет, что ты, Асеке был в очень хорошем настроении перед тем, как он… Хотя, до этого он был подавленным. Говорят, самоубийцы часто перед тем, как… – тут он прервался, его глаза забегали. – Все-таки он горевал сильно по Инаре. 

Я кивнула, и повисла неловкая тишина. По крайней мере я знаю, какой версии придерживаются дедушкины знакомые. 

Было бы вежливо пригласить его домой на чашечку чая, но с прибытия я не убиралась и так и не разобрала вещи. 

Наконец, Арман сказал:

– Я риэлтор, и вообще-то решил совместить личное с рабочим. Один покупатель интересовался домом, если решите его продавать. 

– Спасибо, мы будем иметь в виду. А кто хочет купить?

– Семякин, бизнесмен, поэтому ценой не обидит… – ему как будто стало совестно от всего, что он сказал, и он добавил: – Конечно, всему свое время, это если что на всякий случай, молодежь редко остается жить в старом городе, поэтому… 

– Я слышала о нем. Спасибо вам большое, буду иметь в виду, спасибо, что зашли. Я бы пригласила вас внутрь, но дома не убрано…

Он понял сигнал, проговорил быстро «нет-нет-нет, что ты», пособолезновал еще раз и удалился.  

Интересно, почему бизнесмен интересовался домом? Возможно, однажды я решусь его продать, но пока мне неуютно от мыслей, что новый покупатель может его снести или полностью переделать. 

На уровне тела я еще помнила, как я была тут в безопасности, и как я боялась тут теней. Тут каждая комната, каждая деталь выбрана моими ата и апа и напоминала о детстве. 

Последние дни спалось мне плохо, и от такого резкого пробуждения голова гудела, но хотя бы я сразу проснулась. Было почти два часа дня. Я пожарила омлет с сыром, вскипятила чайник и залила растворимый кофе из пакетика кипятком, и была готова к новому дню. 

Все так же во вчерашней одежде, в которой я гуляла до рассвета, я села за дневники аташки. Но я и понятия не имела, что делать дальше. Я дошла почти до конца его записей. 

Последняя запись в дневнике была о сборах метеоритной крошки и исследовании от некой Асель, на этом дневник заканчивался. Но хронологически эта запись была не последней – это был декабрь 2008:

«Асель провела анализ, и результаты очень многообещающие. Все идет по плану».

По какому плану?

Хронологически последней оказывалась совсем другая заметка, от 11 января 2009-го, которая затерялась в середине дневника:

«У меня невероятно хорошее настроение сейчас. Я раздал ненужные вещи, перевел часть сбережений в золото и положил их в банк, оставил завещание. Увидимся на другой стороне».

На какой другой стороне, аташка? Маша тоже упоминала что-то подобное.

Другие записи, также раскиданные в совсем не хронологическом порядке, как у студента-двоечника, который ведет записи по химии и литературе в одной тетради, были скорее философскими. Например:

«Существует ли бог? Я скептик, но если бы бог существовал, то мог бы придумать аргумент, который убедит меня в его существовании, значит, почему-то богу не хочется меня переубеждать. Или его нет. 
Не знаю, как объяснить это неясное гнетущее чувство существования чего-то большего в этом мире. 
Я не верю в богов, не верю в жизнь после смерти, но это чувство чего-то большего – оно не покидает меня, потому что каждый момент нашей жизни, даже очень тяжелые и уродливые поступки и события, складываются в понятный сценарий, где она была предназначена мне, а я – ей. 
Не верю в богов и не верю в сверхъестественное, но верю в нее и в то, что мы были суждены».

Потом:

«Когда мы познакомились, это было очень страшное, суетное время. Люди исчезали, потом объявлялись изменившимися и покалеченными, и с одной стороны не было видно ни конца, ни края этому ужасу, а с другой – завтрашний день не был гарантирован конкретно тебе. 
Но я встретил ее, и мое тело как будто пронзило электричеством. Вокруг стало больше красок, ощущений, вкусов. Я смотрел на ее рыжеватые волосы, и гул и отвращение к миру заменялись теплом. Весь оставшийся день я только и мог напевать: “Жақындашы, жан досым, менікі бол шырағым”. Так в ужасный год я стал самым счастливым человеком»

В дневниках он много раз упоминал, как в его сером мире она стала лучиком света, как он чувствовал себя самым счастливым на свете человеком, как их души связаны. Некоторые заметки были только на казахском:

«Күте алмаймын. Үміттен оттаймын».

Это подтверждало мою теорию, что части на русском скрывали подсказки и были написаны специально для меня. 

Их любовь – точнее, его любовь к ней, – вызывала во мне тепло и зависть. Вместе с завистью приходило ощущение обиды, что в дневниках почти нет упоминаний Анары или меня. Как будто нас не существовало в его картине мира. Не знаю, была ли связана обида мамы на аташку с тем, что мои дедушка и бабушка были безумно любившими друг друга людьми, но не очень любящими родителями? Все мысли аташки, особенно в его дневниках, были заняты Инарой. 
Другая запись, которая показывала его психологическое состояние перед исчезновением, гласила:

«Я знаю, что во вселенной еще множество миров и временных линий, где мы вместе, и, возможно, там мы умерли в один день или встретились после, как и запланировано».

Размышления о жизни после смерти и другой стороне, упоминания людей, о которых я никогда не слышала – это склоняло меня одновременно и к теории о сектах, и к мысли, что он действительно мог покончить с собой. 

Но все его мысли были сконцентрированы на апашке, а больше никаких подсказок я не нашла. Возможно, настало время посмотреть в ее вещах? 

Я зашла в комнату бабушки, потому что она находилась в том виде, в котором ее оставили. На столе лежали направления и назначения пациентов, которые были, судя по всему, выписаны больше десяти лет назад. Ее вещи находились в шкафах и тумбочках, от старых макраме до старого кружевного белья, но в одной из тумб также лежала потертая обувная коробка со спрятанными туда фотографиями. 

Бабушкины коллеги; дедушка с бабушкой с их свадьбы, где они худые и растерянные, но красивые и статные, у бабушки волевой взгляд прямо в кадр; бабушкины студенческие годы; ата и апа держат на руках младенца – наверное, это моя мама. 

В перевязанной ленточкой связке бумаг я нашла письма, самые разные. От женщин, где она обсуждает работу и учебу в Новомоскве, и как она скучает по подруге – имя Эрика всплывает в ее воспоминаниях и письмах другим.

На одном из снимков я нахожу их вдвоем, красивых, бабушку – в брюках с высокой посадкой, обнимающей за талию девушку в платье в горошек с зачесанной челкой и уложенными высоко волосами, щурящуюся в кадр, как будто ее слепило солнце. 

Бабушка бережно хранила письма от разных людей, включая парочку ухажеров: Михаил, который в письмах писал о том, как уже говорил с его еврейской матерью о том, что ему нравится девушка, а его последнее письмо гласило, что, несмотря на запрет от матери за ней ухаживать, он будет беречь ее в своем сердце. Кажется, ничего с его ухаживаниями не вышло, учитывая, что бабушка вышла замуж за Аслана Киреева и приехала жить по распределению врачом в маленький городок в “малой республике”, 

Другие письма были короче: открытки, судя по всему к цветам. 

Учитывая, как аташка был ею одержим, я отмечала уважение к ее границам. Похоже, популярность среди ухажеров для нее была важна, и не похоже, что с тех пор, как она повязала свои письма красной лентой, кто-то их трогал. От аташки я ожидала, что он бы сжег все письма от ее ухажеров и бывших, но вот они были тут. 

Записок от нее напрямую, к сожалению, не сохранилось. Только письмо аташки, где его знакомым почерком, но более аккуратно и каллиграфически, выведены слова:

«Дорогая доктор Инара, я узнал, что благодаря вам я буду жить. 
Мне сказали, что вы отправили мои пробы на анализы, и моя теория о том, что в городе зарождается новая эпидемия, не подтвердилась. Я прошу прощения, что настаивал на этой теории, позвольте загладить вину перед вами ужином в ресторане “Айна”? 
Я пойму, если вы не придете, все же я ваш пациент и был болен и неприятен, когда мы встретились. Простите дурака, очень хотел понравиться. Но буду прямолинеен: вы поразили меня интеллектом, красотой, умом. 
Не разбивайте мое сердце, позвольте врезаться в вашу память иначе. Я буду ждать вас после смены каждый вечер на выходе, пока вы не скажете, что у меня нет ни единого с вами шанса. 

P.S. Мне сказали, вы любите розы и этот шоколад. Если нет, то буду рад узнать, что вы любите».

Забавно. Из его слов воспоминания о той первой встрече были совсем другими. 

Среди бумаг бабушки были награды моей мамы: за сочинения и шахматы. Хорошо, что она их все-таки сохранила. Надеюсь, из гордости. Надеюсь, мама услышала, что ею гордятся, потому что я помню апашку скупой на похвалу и строгой женщиной. 

В какой момент у этой любящей пары родилась дочь, у которой такие сильные проблемы с самооценкой? Что ей говорили, как ее воспитывали? Любили ли ее? И если да, то почему ни толики этой любви от нее мне не досталось? В какой момент в истории моей семьи все пошло наперекосяк? Почему мама не встретила кого-то, кто любил бы ее так же пламенно и одержимо? 

Любила ли Инара – Аслана так же одержимо, или просто вышла замуж за того, кто любил ее?

В какой момент между мамой и аташкой появилась пропасть? Была ли она еще при жизни бабушки, или появилась она после? Была это вина моей мамы, одержимого горем аташки, строгой матери-апашки?

Его письма о ней, к ней, их фотографии – все это создавало историю, в которой много любви, страсти, дружбы. 
Мне стало грустно, но я так и не нашла ничего нового в их письмах. Вопросов становилось все больше, а ответов не появлялось. 

В коридоре зазвонил телефон, и я пошла на звук, отвлекаясь от мыслей о своей семье. 

Подняла трубку и услышала в ней голос Деи:

– Приветик. Я не мешаю? 

Ее голос мгновенно отвлек меня. Как будто в тех комнатах, где так много их истории, их жизни, меня засасывало в трясину, и сейчас мне кто-то протянул руку. 

– Не совсем, я… Я с радостью отвлеклась бы сейчас ненадолго, на самом деле. 

– Чем ты занимаешься? 

– Я разбираю вещи. 

– Я могу помочь с разбиранием вещей. Моя мама сегодня весь день на процедурах и останется в больнице с ночевой на пару дней, поэтому дома как-то непривычно и пусто. Мне нечем себя занять. 

Ее голос звучал обыденно, даже радостно, но мне в нем послышалась наигранность. 

– Все нормально? – перебила я Деяну, и она сказала:

– Да, все хорошо, это плановое лечение. Но я подумала, что это хороший повод провести девичник. Если ты не против, конечно… 

–  Я… Я не знаю, я застряла и немного растеряна. Но мне хотя бы нужно закончить уборку и перебрать вещи аташки с апашкой.  

От мыслей о том, что я весь вечер просидела за письмами и ничего не нашла, у меня подкашивались ноги. 

– Я помогу тебе, в четыре глаза и четыре руки будет быстрее, – настояла она. Я посмотрела на появляющийся за окном силуэт полной луны и стремительно темнеющие проемы коридора и лестницы второго этажа, и сдалась:

– Хорошо, я куплю продуктов, мы разберем комнаты и… Можем посмотреть что-нибудь, у дедушки есть несколько кассет. И у меня есть вино. 

– Давай! Я никогда не смотрела фильмы с кассет. Увидимся через час?

– Через час. 

Я положила трубку и начала быстро прятать мусор и застилать диван, чтобы создать приличный вид вместо того хаоса, который я развела за сегодня.

Внезапно мне захотелось петь от мыслей, что мне не нужно будет проводить еще один день наедине с собой и призраками в этой квартире. 

Прихватив баллончик и керосиновую лампу, я вышла на улицу. В доме совсем нет продуктов, не пристало кормить гостью бутербродами с черствым хлебом.  В ближайшем продуктовом в получасе ходьбы я купила свечи, пару лимонадов и картошку с фаршем для моей любимой картофельной запеканки. Это единственное коронное блюдо в моем репертуаре: для особых гостей и случаев. В витрине, проходя мимо, я увидела скидку на ночники, и купила их тоже – пластиковые и дешевые, но, надеюсь, справятся с работой. 

Вернувшись домой, я включила музыку на телефоне и начала готовить ужин. Когда картошка была дочищена, в дверь постучали. Жаль, я не успела приготовить. Надеюсь, она любит готовить вместе. 

Бабушкина шкатулка

Когда Деяна вошла в дом, она улыбнулась мне, и ямочки выступили на ее щеках, а в карих глазах появился теплый блеск. Она протянула мне горшок с фиалками. 

– Ты только въехала, я не хотела приходить с пустыми руками и решила помочь тебе оживить это место, – сказала она, улыбаясь. 

Я взяла из ее рук растение и куртку, мы обнялись – и мое сердце ухнуло куда-то вниз. Ее рука очень бережно легла между моими лопатками, а затем она сжала меня в объятиях – как будто мы не виделись сотни лет. На несколько секунд мир остановился. В моем теле разлилось тепло, а потом это закончилось. 

Мы прошли на кухню, чуть не столкнулись, пытаясь одновременно ломануться в дверь, и обменялись неловкими улыбками. 

– Чем тебе помочь? – спросила она, указывая на размораживающийся в чаше фарш и очищенный картофель. 

– Можешь начать жарить мясо? – я развернулась и начала суетиться на кухне – ставить чайник, нарезать картофель. Она взяла сковороду и встала к плите, ловко орудуя деревянной лопаткой, пока фарш не развалился и не начал менять цвет. 

В четыре руки мы нарезали и разложили запеканку в форму, поставили ее в духовку.

– Здесь немного темно, – сказала она, осматриваясь по сторонам. 

Я достала подсвечники, и мы без слов зажгли купленные мной ранее свечи и расставили их – на подоконник, на столы в кухне и коридоре. Пока запеканка стояла в духовке, мы также подключили в розетку ночники. В коридоре второго этажа и возле проявочной стало светлее. 

Затем мы уселись на диван, осматривая результаты освещения дома. 

– У тебя тут очень милая атмосфера,  – сказала Дея, когда мы закончили, и весь дом светился как рождественская ёлка. – Это чтобы мы лучше убрались?

– Это чтобы меня не утащил за бочок серенький волчок, – ответила я и менее шутливо пояснила: – Я боюсь темноты. Те снимки, которые я вчера распечатывала, на них есть странная тень вон в том проеме. 

Я указала на лестницу. 

– Можешь показать мне снимок? – спросила Дея. 

Я подняла конверт с фотографиями с журнального столика и протянула его ей. Она начала перебирать снимки. 
На кухне раздался свист чайника, я только услышала, как она сказала:

– Действительно, тень, – она добавила что-то еще, но я убежала отключать плиту. 

– Что ты говоришь? – крикнула я ей, и она в ответ крикнула высоким голосом:

– Я знаю, откуда берутся такие тени! Не бойся их, они тебе не навредят. 

От этих слов по моим позвонкам пробежался холодок, но чайник уже перестал орать, и Дея тоже зашла в кухню. 

– Пленка засвечивается, и второй человек, который был в кадре, выглядит как странная тень. Все хорошо, трусишка.

Я отвернулась к окну, чувствуя покалывание на щеках, и сказала:

– Исчезновение аташки действует мне на нервы. 

– Ты раньше не фотографировала на пленку? – спросила она, и когда я покачала головой, сказала: 

– Ничего страшного. Ты молодая девушка, одна в большом доме в незнакомом городе, мне бы тоже было страшно. Но сегодня ты можешь не бояться, я составлю тебе компанию. 

Она протянула руку и потрепала мои осветленные волосы, так, что прядь попала мне в глаза. И рассмеялась, когда я в ответ взъерошила ее кудри, которые красиво разлеглись по ее плечам. 

– Ладно, пойдем разбирать вещи твоих родных? – сказала наконец она. 

Я включила на телефоне таймер, чтобы выключить духовку, и мы поднялись на ярко освещенный сейчас второй этаж, в кабинет апашки. 

В четыре руки перебирать ее вещи, вытирать пыль и складывать одежду и документы в коробки действительно оказалось легче. 

– Ты ищешь что-то конкретное? – Наконец, спросила Дея, когда я в очередной раз застряла посреди комнаты, изучая старую папку с документами. 

Если кому и стоит рассказывать детали моего расследования тут, то только ей. Она помогала мне чем только могла с самого моего прибытия. За неделю мы виделись больше раз, чем иные друзья видятся за месяц. 

– Если честно, я ищу письмо. Аташка оставил мне половинку письма в старом ресторане. И он оставляет мне хлебные крошки в дневниках…

Она нахмурилась и наклонила голову вбок, и я пояснила: 

– Я пытаюсь расследовать его исчезновение. Может, я хотя бы найду, куда он ушел, а может быть, он жив. 

Деяна открыла и закрыла коробку с апашкиной бижутерией, задумавшись о чем-то, а затем подняла голову и сказала:

– Что ты уже нашла? Если хочешь, можешь поделиться со мной идеями или рассказать, обычно легче думается, когда с кем-то обсуждаешь. 

Мы сели на пол, я достала несколько фотографий, которые нашла среди вещей апашки: где они молодая пара, а затем пара – с карапузом с кислой миной, которым была моя мама; семейные снимки перед домом и возле озера; фото, где моя мама, с недовольным лицом, в ее шестнадцать лет держит задумчивого карапуза – меня. 

Я рассказала ей о событиях последней недели, и почему-то продолжала рассказывать дальше: детстве, о маме, об ата, о том, что я не успела с ним попрощаться, потому что съехала от матери, потому что она опять предала меня, с очередным ее замужеством и зацикленностью на мужчинах, что дедушка и бабушка были единственными, с кем я чувствовала себя в безопасности. 

Что я не знаю, как мне быть, если вдруг окажется, что его нет. Последние несколько лет я выживала в городе, совмещая учебу и подработки, я не думала об аташке, я не думала просить его о помощи. 

– Я представляла, что однажды он найдет меня, и мы поговорим обо всем, и я расскажу ему… Что бы ни происходило в жизни, у меня было место, куда я могу вернуться, и где меня защитят – по крайней мере, я поняла это, только когда потеряла его. 

Я сдерживала слезы, но они полились из моих глаз, и Деяна приблизилась ко мне, обняла меня за плечи и сочувственно сказала:

– Поплачь, поплачь, я здесь. 

И я плакала, закрывая рот ладонью, всхлипывая и давясь слезами, пока она обнимала меня за плечи, целовала в макушку и нашептывала успокаивающие слова о том, что мне надо выпустить эмоции и все хорошо. 

Я не плакала, когда узнала о его исчезновении. Не плакала, когда покидала материнскую квартиру – фактически, когда она выставила меня за дверь. Я даже не плакала толком, когда начала читать его письма. 

Сейчас эту плотину прорвало, как будто она ждала просто понимающего взгляда, теплого касания или доброго слова. 

Деяна аккуратно гладила меня по волосам, пока я плакала, и нежно говорила:

– Ты обязательно еще его найдешь, и поговоришь с ним, и он расскажет тебе, почему все эти годы вы не общались, все будет хорошо. Ты умная, ты только приехала и уже столько всего нашла. Скорее всего тебе просто не хватает маленькой детали, которую ты уже скоро найдешь. 

Неловкость, которая была в начале, отступила: я плакала, уткнувшись головой в ее колени. В коконе из ее рук, поглаживающих меня по спине и волосам, – было успокаивающе и комфортно.  Только маленький голосок в моей голове говорил, что это стыдно и ужасно – плакаться о своей жизни незнакомке, и что которую встречу подряд я жалуюсь на свою жизнь. 

В какой-то момент слезы перестали течь, я утерла влагу с подбородка и спросила:

– Как ты думаешь, я… Я самообманываюсь, думая, что он разговаривает со мной через эти письма? 

– Я не знаю, – она поправила мою челку и сказала: – Ты знаешь его лучше, но это звучит правдоподобно. 

Я кивнула и сказала:

– Извини, что я расплакалась. И спасибо, что выслушала, если ты захочешь чем-то поделиться, я тут. 

Она мягко рассмеялась. Мы сидели на полу в офисе бабушки, и выражение лица Деи было нежным, почти любящим. 

Тут зазвонил будильник на телефоне: наша запеканка по-французски должна быть готова. 

Я поднялась и протянула ей руку, поднимая ее с пола. 

– Ты сильнее, чем кажешься. Спорт? – спросила Дея.  

– Давно. 

Мою ладонь как будто обожгло, и я отпрянула. Она наклонила голову, игриво и с любопытством посматривая на меня, как будто она хотела что-то сказать и не могла решить, стоит ли. 

Ощущение неловкости снова вернулось. Возможно, это была не неловкость, а что-то другое, потому что мне хотелось одновременно прикоснуться к ней и убежать. 

Тут будильник снова зазвенел на кухне. Я спустилась вниз, сбегая от этого ощущения и ее взгляда.

Когда стол был накрыт, запеканка – разложена в тарелки, а чай – разлит в чашки, Дея вернулась в кухню. 

Она держала в руках ту шкатулку с бижутерией, которой любовалась до этого. Дея открыла ее и достала оттуда украшение, как будто из малахита, и положила его передо мной. 

– В детстве, когда я ходила в больницу, я помню, как на тонкой шее твоей бабушки висел этот кулон. Она его почти не снимала. Мне кажется, он подошел бы к твоей холодной коже. Давай примерим?

– Что это за камень? – спросила я, собирая свое каре ладонью. 

Она расстегнула цепочку и надела на меня кулон, поправила его и сказала:

– Мне кажется, это зеленый оникс, но я не уверена. Зеленые камни – к удаче. Тебе очень идет. 

Там, где ее пальцы коснулись кожи, прошел ток. Я застыла. Потом меня захлестнуло волной чувство вины. 

Я повернулась к ней, и и она уверенно встретила мой взгляд, и так мы и сидели, в тишине глядя в лица друг друга. 

Это ощущение – то, как его описывали в книгах, как о нем рассказывали другие, я никогда его раньше не испытывала. Мне нравились парни и девушки эстетически, но никогда не вот так, до мурашек по коже. 

Она сразу понравилась мне, пожалуй, и сейчас это ощущение было отчетливее. После того, как я поплакала, и изначальная стена между нами пала. 

Мне хотелось оттолкнуть ее: мне не нужны друзья, мне не нужна возлюбленная из этого города. Я закончу расследование и уеду. 

Возлюбленная? Возникшая мысль была насмешливой, резкой: Дея – девушка из маленького пост-альянсовского городка, каковы были шансы встретить девушку, которая настолько в моем вкусе и которой я тоже бы понравилась – тут? Посреди моего расследования, в городе моего детства. Мне нужно заканчивать расследование. Мне не нужны якоря. 

В попытке успокоить, я сказала себе: Деяна очень помогла ускорить процесс разбора документов апашки, мы почти закончили тут сегодня, поэтому я не занимаюсь праздным шатанием. 

Как будто заметив мои метания, она спросила: 

– Ты говорила, у тебя есть фильмы? Давай посмотрим? Мне кажется, тебе надо отвлечься.  

Мы перенесли посуду на столик возле телевизора в зал и удобно сели на диване, поставив одну из любимых аташкиных кассет. 

Из окон было видно полную, яркую луну во всем ее серебристом великолепии. Последний раз я видела луну, когда в Сан-Ирененсбурге был пожар на электростанции. Обычно звезд и луны было не видно за искусственным светом горящих многоэтажек. 

Телевизор, стоящий в зале, подключился без проблем. К кабельному или каналам он не был подключен, но старый кассетный проигрыватель все еще работал. Я выбрала фильм Марковского, «Окно». Аташка всегда его пересматривал и плакал, но я не понимала его в детстве, он казался мне нудным, но нем были красивые пейзажи и вид поселка, который чем-то напоминал Елес. 

– Если тебе станет скучно, мы можем переключить. Это старый фильм. 

– Я не против, я смотрела более старые его фильмы, а этот еще нет. 

– Аташка бы одобрил твой вкус в кино, – я засмеялась. 

Мы ели запеканку и пили чай. На половине фильма я вспомнила про вино Давида, которое было кисловатым и вязким. Попивая вино, мы дошли где-то до середины фильма, но постоянно ставили его на паузу, чтобы что-то обсудить или поделиться чем-то. 

Наконец, бутылка вина наполовину опустела, и Дея сонно зевнула, устраивая голову на моем плече. 

Я предложила расстелить диван и начать готовиться ко сну, и она мечтательно улыбнулась и довольно кивнула, потягиваясь.

Мы по очереди почистили зубы, и когда я начала переодеваться в пижаму, она вдруг сказала, сонно и чуть медленно от выпитого:

– Ты рассказывала про твою семью… Мне очень жаль. Моя семья тоже довольно сложная, у меня есть две сестры, и мама болеет… Это долгая история. Но о ней больше некому позаботиться, к сожалению. Они далеко, и у них сложные отношения. 

– Ох, мне тоже жаль, – сказала я, присаживаясь к ней ближе, и пытаясь сконцентрироваться на сказанном ею, потому что меня тоже начало клонить в сон.

Она прикусила губу и улыбнулась грустной улыбкой:

– Я говорю об этом не просто так. Я хотела предупредить, что я скоро уезжаю. Поэтому, скорее всего, сегодня мы видимся в последний раз. По крайней мере на время. 

– О, – только и могла ответить я. – Когда ты уезжаешь?

– Я еще не уверена, – она поджала губы, – Я жду новостей, может быть практически с минуту на минуту. И мне страшно за маму. 

В этот раз я обняла ее. 

– А что говорят врачи? Может, с ней все будет хорошо, и ты успеешь вернуться из своего путешествия?

– Сложно пока сказать. Она в очень плохом состоянии. У меня к тебе будет очень большая просьба, можно?

Я кивнула. 

– Навести ее как-нибудь, когда я уеду. Она любит мандарины и сливочное печенье, и зеленый чай. И когда ей читают вслух. 

– Хорошо, я постараюсь навестить ее, когда ты уедешь. Надолго?

– Надеюсь, что нет, – только и сказала она. 

Мы перевели тему и поговорили еще немного об Елесе, я рассказала про странную компанию хиппи, с которой пересеклась вчера на озере. Дея сказала:

– Ох, Маша, конечно, это была Маша, – и рассмеялась. – Не обращай на нее внимание, она любит запутывать людей. 

Мы лежали на диване, на боку, и разговаривали, не глядя друг другу в лицо.

Мы обсудили фильм, который смотрели, и как нужно будет закончить его завтра – или в другой раз, и внезапно она спросила:

– Можно я обниму тебя?

У меня перехватило дыхание, но я сказала “да”. 

Она приблизилась и обхватила меня за талию, сзади, и прижалась лицом к моей спине:

– Спасибо. Спокойной ночи. 

Но мне не спалось. Любая сонливость слетела с меня, и сердце не переставало биться чаще и чаще. 

Я задавалась вопросом, если она может услышать, как часто бьется мое сердце, и вдруг…

– Повернись, – мягко попросила она, ее голос тоже не звучал сонным. 

Я перевернулась на бок в ее сторону, чувствуя слабость во всем теле. 

Мы смотрели друг на друга в полутьме, ее дыхание на моей щеке, ее губы приоткрыты. Она придвинулась еще ближе, обхватила мою талию руками и поцеловала меня. 

Это было так стремительно, но приятно. Я поцеловала ее в ответ, подавляя страх того, что сделаю это неловко и неумеючи. 

Ее руки нежно гладили мои лопатки, я запустила пальцы в ее объемные, чуть шершавые кудряшки. 

Мы лежали какое-то время, обнявшись. 

– Ты мне нравишься, Тениз, – сказала она и погладила меня по волосам. 

– Ты мне тоже нравишься… Не только по-дружески, – зачем-то уточнила я, и она рассмеялась. 

Я не знала, что делать дальше, но мне не хотелось торопиться и торопить ее. 

– Ты когда-нибудь целовалась с девушками? – спросила я, и она задумалась и ответила:

– Можно и так сказать. С тобой очень приятно целоваться. 

Мои щеки залило жаром, и я ответила:

– С тобой тоже. 

Затем она обхватила меня, положив голову мне на плечо, и сказала:

– Давай спать, милая. Доброй ночи. 

– Доброй ночи. 

Мои щеки горели, и сна не было ни в одном глазу. Деяна же уснула, тихо посапывая, как только ее голова коснулась моего плеча. 

Я аккуратно приобняла ее в ответ, и мои пальцы запутались в ее густых кудряшках. Полежав немного в обнимку, сквозь сон она перевернулась на другой бок и положила руку под голову. Я отвернулась в другую сторону, но сна не было. 

Я поднялась и походила по дому, не заходя на второй этаж, выпила воды, после чего села в кресло возле дивана и задремала. 

Когда я проснулась наутро, я была накрыта одеялом, а спина и поясница жутко болели от сна в сидячем положении. Постельное белье на диване было аккуратно сложено. 

Я прошлась по дому, чтобы увидеть, если Дея была на кухне или в ванной. Из кухни пахло чем-то жаренным. На кухонной столешнице стояла тарелка с драниками и чайник со свежезаваренным чаем, но Деи нигде не было. 

На письменном столе в зале лежала вчерашняя шкатулка с украшениями и странный конверт, которого не было там до. Я подошла и подняла конверт: на нем были сгибы, как будто он был сложен пополам и разогнут после. 

Открыв конверт, я нашла лежащую внутри свернутую бумагу. Со знакомым — аташкиным, почерком. 

Это была разорванная, скомканная часть другого письма – написанная теми же чернилами, что и оставленная аташкой подсказка в ресторане «Айна».

Продолжение следует…