Звук уведомления отвлекает от пустого Word-листа. Подруга скинула видео, и я, не думая ни секунды, тыкаю в ссылку. Ютуб выдаёт: «Джастин Бибер абьюзит Хайли на протяжении пяти минут».
Вот отстой. Ставлю видео на паузу, строчу:
«я и забыла, что он существует!»
В ответ – красноречивое: «СЭЙМ».
Выключаю на моменте, где Джастин хлопает дверью автомобиля перед лицом жены. Тут же удаляю из просмотренных, но липкое ощущение сопричастности не покидает.
«трэш, а я хотела за него замуж»
«Замуж ещё не поздно, кого надо подвинем»
Подруга шутит. В конце сообщения – три жёлтых колобка, ухмыляются, щурятся.
Нужно бы постучать по дереву. Наверное, тумба подойдет, хотя она из дешевого ДСП. Три раза постучать, три – плюнуть через плечо, и хорошо, и спокойно.
Да уж, бабка старая. Так мама часто говорит: «Что ты, как бабка старая?».
И ухмыляется потом, как те колобки. Пою про себя или даю интервью воображаемой тётеньке, а мама мне:
– Опять молишься там?
Она говорит, что знает меня как облупленную, но всегда промахивается.
На первом курсе филфака я узнала, что слово может служить разным целям – в том числе, магическим. Тогда стало ясно, что это «предзнание» жило во мне еще до того, как я впервые открыла учебник лексикологии.
Проявилось оно впервые в лагере.
В автобусе укачивало, и читать фанфики не получалось. Я смотрела в окно, держа у горячего лба уже потеплевшую бутылку воды. Помогало мало, но так советовали родные.
За окном – сосновый лес. Вот в деревьях вспыхнул оранжевым блик – белка. Хотелось разглядеть за хвойной завесой хотя бы ещё одну, но внимание, вопреки желанию, переключалось на синие волосы девочки, сидящей напротив. Помню, что в больших наушниках, с дугой над головой, она походила на пришельца.
Её звали Мадина. Она училась тогда в девятом, а я в седьмом. Видимо, её родители не были консервативными, раз разрешили покрасить волосы в синий, или так проявлялся бунтарский характер. Но тогда это мало заботило: мне просто нравился синий цвет и хотелось нравиться девочкам постарше.
Когда автобус остановился, дети повскакивали с мест. Проходя к выходу, они то и дело бились о колёсико моего чемодана, ругались.
– Ты что-то потеряла? – спросила сопровождающая, пока я шарила рукой в переднем кармане чемодана.
Лишь коснувшись гладкой поверхности сложенного плаката, я выдохнула и ответила:
– Просто кое-что проверяла.
Вскоре вожатая озвучила правила поведения и указала на домик, в котором мы будем жить. Черные пятна окон предвещали двухнедельную разлуку с домом, любимой комнатой и хорошим интернетом. Нас с Мадиной и ещё двумя девочками заселили в комнату с побеленными стенами и типовой дешевой мебелью.
Перед отбоем было знакомство. Мы собрались в беседке, как на шабаше, и рассказывали страшилки. Одна из девочек спросила, не живёт ли в местном лесу человек без лица.
Мне было не страшно. Под подушкой в комнате уже лежал плакат, и когда соседки уснули, я развернула его, погладила по шершавой складке. Сквозь темноту проглядывала белая улыбка чеширского кота, но если поднести плакат к свету, то можно было разглядеть и блеск красивых глаз, и микрофон, и надпись «Все звезды» в углу.
Говорят, икона – это окно в горний мир. По Пирсу, икона – это знак, имеющий подобие с обозначаемым объектом. Выходило, что плакат, как иконический знак, означал условное присутствие рядом со мной изображённого на нём. Наверное, поэтому перед сном я забиралась рукой под подушку и касалась его ладошкой, соединялась с фантазией. Если бы Джастин был рядом, он бы защитил. Прийди Слендермен, я спугнула бы его своей иконой.
Спустя время стало понятно, что мне хочется сблизиться с Мадиной. Поверх футболки она всегда носила одну и ту же клетчатую рубашку, а наушники, кажется, вообще приросли к ней. Мадина любила My Chemical Romance, я же постоянно путала, как правильно произносится второе слово – через [к] или [ч]? Однажды спросила её об этом, но она не услышала – постукивала по коленке в такт басам.
Любовь Мадины к року открылась случайно. В один из дней она стояла на подоконнике в нашей комнате и тянулась к потолку. Я тогда оказалась рядом, собралась с силами и спросила:
– Что делаешь?
Вдруг сорвалось победоносное «ура!», Мадина с облегчением уселась на подоконник.
– Да сеть ловила. Фанфик читаю.
Тут же посмотрела выжидающе, будто проверяя, посвященная ли я. Внутри стало тепло-тепло, но почему-то захотелось побить себя по рукам.
– Ого! Я тоже!
Наверное, в моём взгляде читалась немая просьба сесть рядом, потому что Мадина подвинулась. Тут же вырвалось у меня:
– А о чём читаешь?
Мадина показала экран телефона – песочный фон, текст, и в углу – надпись «My Chemical Romance». Радость, сидевшая где-то в груди, против воли поднялась к горлу. Сказать можно было разное.
Задать глупый вопрос: «А ты их фанатка, да?» или: «А я их никогда не слушала». Спросить: «А можно послушать?» Но все это значило признаться в не-крутости. В итоге, я лишь выдавила из себя, как из пустого тюбика, пресное:
– Классно!
Предполагают, что слово «фиаско» восходит к индоевропейскому корню *plak-, и в тот момент мне действительно хотелось расплакаться от бессилия. Предугадать встречный вопрос было несложно. Я притворилась, что читаю описание фанфика, а на деле просчитывала варианты побега.
В школе нас с подругой часто высмеивали за увлечения. Однажды одноклассник расписал доску словами: «Бибер умер». Подруга плакала в туалете, а я шептала ей: «Забудь, им не понять, они того не стоят». Они и правда того не стоили, но тут было другое.
– А ты по каким фандомам читаешь? – спросила Мадина.
– Да по разным… Актёры всякие, певцы…
Я спрыгнула с подоконника, ударившись ногой об батарею.
– Извини, мне надо маме позвонить.
Трусом утекла в коридор. Под ладонями – эмаль стены, скользко, не хочет держать. Прошла девочка из отряда, спросила, чего я красная. Ни стене, ни телу не доверишься.
На следующий день Мадина позвала в импровизированный кинотеатр. Понёсся фильм, мы обсуждали нелепые сцены, смеялись шёпотом. Под самый конец я осмелела и предложила обменяться контактами в Mail Агенте.
– Агент – отстой, – сказала Мадина, – а вот добавиться в Вк можно.
Было плевать, где и как: главное, что наш смех звучал в унисон, и в полутьме кинозала больше ничего не существовало.
Ни тогда, ни после я не сказала ей, о ком читаю фанфики, умолчала, что пишу их. В карусели лагерной суеты было трудно найти время, но закончить историю о любви звезды и фанатки все же предстояло: я пообещала читателям, что после отдыха выложу продолжение. Пусть его ждали пара человек, но как подвести? Эпизодами, между походами в лес, кефиром на ужин и ступором в присутствии Мадины рождались отголоски сцен и фраз. И вот, в один из вечеров, собралась дописать.
Соврала, что лягу пораньше, и улизнула с дискотеки. Дальше по списку: проверить кровати, туалет, балкон. Никого нет. Выключить свет и забраться под одеяло, чтобы никто длиннорукий и страшный схватить не смог. Залезть рукой под подушку. Плакат на месте.
Помню, музыка в наушниках была грустная, под стать сюжету. Никакого страха перед пустым экраном – сыплются бисером слова, опережают друг друга: «Да я приехала сюда ради нас, но какой смысл? Тебя никогда нет! Goddammit, давай все обсудим, поговорим! I love you, babe, не уходи! И я тебя тоже люблю, но that’s enough, Джа…»
– Это что, фанфик про Бибера?
Выпал наушник.
– А? – вырвалась гласная звуком.
– Да ты серьёзно про Бибера пишешь!
Я оглянулась: Мадина, склонившись, глядела в моей телефон. В свете приоткрытой двери получилось схватить запятую ухмылки и блестящий глаз. Раз – Мадина разогнулась, два – худощавая тень повторила за ней, выросла до потолка. Мадина засмеялась вдруг, и тень задрожала.
– Да, пишу. – Попытка в смелость, но тщетно, голос дрогнул.
– Ну понятно тогда, чего ты слилась в тот раз. Попсу слушаешь, да ещё ванильности строчишь?
«Да», хотелось ответить, «неловко». А ещё стыдно, страшно. Но поддаваться нельзя – молчи, не признавайся, не предавай.
Перед тем, как лечь спать, Мадина сказала:
– Не общайся со мной больше.
В ту ночь я плохо сплю, птицей бьётся: «Неловко? Значит любишь неискренне, не достойна. А ведь он надеется, не зря поёт: where would I be, if you didn’t believe?»
Стараясь не разбудить соседок, разворачиваю плакат. Кажется, юноша на нём впервые за долгое время видит свет, щурится. Нет, я не брошу, не забуду, как остальные.
Если Бог любит Троицу – значит, надо три раза, а потом ещё три, и ещё, чтобы три на три. Так закрепится лучше, дойдёт быстрее. Джастин, я тебя никогда не брошу, я тебя никогда не брошу, я тебя никогда не брошу! А если заплакать, то он точно почувствует, что я раскаиваюсь. Надо плакать, выжать всё – только бы простил. Никогда не брошу, никогда, никогда.
Юноша с плаката улыбается, прощает. Ну как не простить? Он же тоже меня любит. Но если долго вглядываться в лицо, улыбка почему-то кажется отчужденной, даже зловещей.
В день перед отъездом ухожу к реке. Там лучше ловит, и мне удается загрузить на Фикбук финальную главу. В ней героиня попадает в аварию, а Джастин, обидевший её перед расставанием, раскаивается «у смертного одра». Да, так и было написано – «у смертного одра». Тогда казалось, что это выражение передает весь трагизм.
А еще я плачу до самого отбоя. Сначала – от обиды, а потом – как героиня песни. Лирический герой поет о том, что любимая ненавидит его славу, но со временем разделит её с ним, поймет её прелесть. She don’t like the lights, she don’t, she don’t…
Отвлекает новое уведомление.
«А ты уже подавала документы на литературное мастерство?» – спрашивает подруга.
Белый лист пустует, и курсор ввода будто отмеряет потерянное время, напоминает метроном. Кажется, чем дольше я смотрю в экран, тем чётче слышу его звук.
«не поверишь, села рассказ писать для портфолио»
Чуть погодя, вдогонку:
«только мне кажется, что не напишу»
В ответ – вопрос: «Почему?»
А что сказать? Что слова потерялись и не сыплются бисером, как раньше?
Но поступить в магистратуру важно, и поэтому, на всякий случай, я проговариваю три раза: «Я напишу рассказ, я напишу рассказ, я обязательно напишу рассказ». Чтобы точно сбылось, точно сбылось. Все обязательно получится.
