Унзила Мыңбай: «Женщины моего дома и я»

1. Помнишь ли ты момент, когда впервые почувствовала: «Я хочу писать»? Что это было — вдохновение, боль, протест?

Это было письмо с предложением расстаться — парню. Мне оно так понравилось, что я выложила его в соцсети. В принципе, и он узнал о расставании. Мне было 18 лет — ни мозгов, ни сочувствия. То письмо набрало кучу лайков. “Признание” снизило накал расставания — скажем прямо, наоборот… захотелось расставаться каждые два дня, чтобы получать столько комплиментов моему письму.

Шучу.

Наверное, это был способ общения с людьми. Я сидела в декрете — в пелёнках, горшках, котлетах, а муж-прокурор — на работе. Причём не как у всех, до шести, а до глубокой ночи. А мне хотелось говорить. Членораздельно. Не на детско-китайском. И я стала писать посты в Инстаграм. Короткие, длинные, не продающие — в общем, истории успешного неуспеха, материнского, женского, уютного факапа. И в этой честности меня поддержали женщины. Всё. Я перестала ждать мужа, чтобы он рассказывал, что было на работе. У меня такая бурная жизнь в телефоне появилась, что мне стало не до преступников и правоохранительной системы Казахстана. Поэтому я поверила в своё писательство, когда подписчики стали говорить, что им нравится меня читать. А посты выросли в рассказы. А рассказы — в сборники.

2. В книге чувствуется глубокая честность. Было ли страшно так оголяться перед читателем? И как ты справлялась с этим страхом, если он был?

Конечно.

Но… мне нравятся, я уважаю все чувства, что испытываю. В конце концов, быть честной — роскошь. Счастье, что я могу позволить себе это.

3. «Женщины моего дома» — не просто сборник, это исповедь нескольких поколений. Как ты выбирала истории? Что помогало отличить просто сюжет от того, что «осталось в теле»?

Не выбирала. Просто писала подряд всё. Некоторые получались сразу, захватывали меня и несли до последней точки. Как Ёжик, например. А некоторые были написаны много раз и по-разному — и всё не то. Я их выкидывала. И через два года они абсолютно органично, логично и сами по себе выливались в совершенно новый рассказ.

4. Есть ли рассказ в книге, который тебе самой дался тяжелее всего — как будто ты заново переживала что-то своё?

Да, Дочь генерала. И это как раз тот рассказ, который я выкидывала. Там много меня и отца. Я много плакала, пока писала. В конце концов перестала — чтобы элементарно не делать себе больно. Но зато, когда всё-таки написала — например, сейчас… мне непонятно, чего это я ревела. Наверное, я что-то прожила. Наверное, это и было взросление. Не знаю.

И что удивительно — этот рассказ я писала, когда ещё Чемпионы (моя первая книга) не были написаны. Её даже в планах не было. А в рассказе, в конце, генерал держит в руках синюю книгу писательницы. Чемпионы выйдут через три года именно в синей обложке — без моего на то влияния.

И да, отец перевёл много моих текстов, давал советы, когда я писала Женщин моего дома. В рассказе даже даты стали пророческими. Ей-богу, аффирмации во всей их красе — к которым я скептически относилась доселе.

5. В одном из текстов ты пишешь: «Я больше не аферистка. Я — писатель». А что для тебя сегодня значит быть писателем?

Написать больше чем одну книгу. К первой книге ты готовишься всю жизнь. И она случается как афера (у меня), как «надо» (у экспертов, желающих повысить свой тариф), как «не слабо» (у графоманов). То есть — книга ради книги.

А вот вторая книга и последующие — это про дисциплину, верность себе и своему заявлению: я — писатель, а не хухры-мухры.

6. Что было самым сложным на пути к выходу книги — не в писательстве, а в тебе самой?

Ничего. У меня всё легко. С поддержкой Бога. Наверное, потому что это по-настоящему моё, не навязанное, не дань моде. И это именно то дело, которое я делаю, к сожалению, и готова делать — ещё с большим сожалением признаю — без оплаты.

7. Ты — мама. Как материнство изменило твой взгляд на мир, на женщин, на саму себя? А как оно отразилось в твоих текстах?

Мужчины любят говорить о службе в армии, женщины — о родах. Потому что это самый повседневный, но яркий акт героизма и выживания. Каждая женщина, находясь на грани смерти, рожает жизнь. Но я убеждена, что рождается не только жизнь в пятидесяти сантиметрах сморщенного тёплого тельца, но и новая женщина. Мать.

И я нисколько не сакрализую и не облагораживаю материнство. Просто констатирую: женщина-мать — это что-то новое, сверхсильное, чем женщина сутками ранее.

И, конечно, это не может не отразиться на текстах.

8. Эта книга — о женской доле, но в ней так много любви к мужчинам, к отцам, к мужьям. Как тебе удаётся говорить о боли и любви одновременно, не скатываясь в обвинения?

Женщина раскрывается во всей своей красе, в полном своём предназначении, в истинном природном замысле… рядом с мужчиной. И это работает и наоборот: мужчины становятся мужественнее, если рядом женщина.

9. Как ты сама читаешь свои тексты спустя время? Это терапия, гордость, стыд или просто тёплая память?

Я вообще не читаю свои книги. Мне всегда кажется, что они ужасно написаны.

10. И наконец: если бы ты могла прошептать что-то в ухо каждой женщине, читающей твою книгу — что бы ты сказала?

Если женщина имеет время и желание читать книгу — у неё всё хорошо, и шептать ей не о чём.

Разве что: «У тебя там молоко убежало».