— Каааак тебя зовут, скажи ещё раз! — игриво, звонким голосом спросила она и засмеялась. — Хусаин? Это, выходит, Саша по-нашему?
— Можно и Саша, — тепло улыбнулся он. Вокруг его больших карих глаз лучиками разлетелись морщинки.
«Какие глаза красивущие…» — на миг её сердце замерло. Она прикрыла рот ладонями, чтобы не выдать улыбку, но не выдержала и прыснула от смеха.
— Смешная ты, — засмеялся в ответ он. Его правая рука чуть дрогнула, потянулась было к её глазам цвета васильков, к волосам, золотистым, как спелая пшеница, к ней всей — удивительной, незнакомой, манящей. Но он быстро сунул руку в карман форменных брюк.
— Ты, выходит, татарин? — Она спряталась за высокой берёзой, но тут же выглянула, не в силах оторвать взгляд от его крепкой фигуры в солдатской форме, сильных рук с поразительно длинными пальцами, густых соболиных бровей, подчёркивающих глубину его тёмных глаз.
— Я-то татарин. А тебя как зовут? — Он, ухватившись за ствол берёзы, чуть наклонился к ней.
Она отшатнулась, засмеялась и, крутанувшись на носочке босой ноги, побежала в сторону деревенских домов.
— Постой! Куда же ты?! Скажи хоть, как зовут! — Он бросился было за ней, но позади послышался властный голос взводного, звавшего его по фамилии:
— Ко мне!
Едва услышав своё имя, он остановился, но в последний миг закричал почти в отчаянии:
— Каааак тебяяя зовуууут?!
Она резко обернулась, словно почувствовала, что его зов заставил её сердце дрогнуть. И вдруг звонко выкрикнула:
— Евдокия меня зовут! Дусяяяя!
— Дуся… — прошептал он, остановившись.
«Дуся» отдавалось эхом в его голове, пока он бежал обратно в казарму, пробираясь сквозь чащу сибирского леса. Это имя звучало в его ушах, как что-то новое, странное, непонятное, но… уже своё.
***
Они были абсолютно счастливы.
Счастливы и… напуганы.
Она — потому что уже носила под сердцем его ребёнка, стоя с ним в Омском районном ЗАГСе, где они регистрировали свой брак.
Он — потому что скрывал от неё то, что могло всё изменить. Тайну, которая могла оттолкнуть её от него.
Они были молоды, безумно влюблены и смотрели в своё будущее с трепетом и тревогой.
Дусе пришлось оставить родную Брянщину, ее семью, маму, младших, ее подруг, берёзы, её привычный мир. Она уезжала далеко-далеко, туда, где даже деревья были чужими. Она уезжала с человеком, которого любила до глубины души, но которого знала так мало.
Хусаин, её Саша, был всего лишь одним из своей огромной, шумной семьи. Её пугали их язык, их традиции — всё, что было для неё чуждым.
А впереди ждал Джамбул — город, о котором она знала лишь название. Старенький поезд, натужно кряхтя и поскрипывая, вёз её всё дальше от дома, унося в неизвестность. Звуки ритмичного перестука колёс, кажется, отзывались в её сердце тихим плачем. Щемящая тоска по Родине и страх за будущее заполняли её, смешиваясь с робкой надеждой, что любовь поможет преодолеть всё.
Изредка она судорожно сжимала руку Саши и по его сжатым челюстям видела, что он напряжен не меньше ее, хоть и старался ободрить ее словами:
— Все будет хорошо, вот увидишь! Ты привыкнешь, я буду помогать тебе! Вместе мы справимся, слышишь? Ну чтооо такое… — притянул он ее к себе аккуратно, увидев набежавшие слезинки, которые Дуся быстро смахнула и постаралась приободриться.
Вагон был плацкартным и то и дело, то тут, то там, доносились голоса ехавших с ними людей. Вот слышался смех молодых ребят, так же как и Хусаин, возвращавшихся на родину из армии — они играли в карты и били друг друга по ушам, радуясь выигрышу и возвращению домой.
Где-то играли дети, а старые бабушки то улыбались им, то цокали, кутаясь в свои платки и продолжали свои беседы. Где-то слышалась русская речь, где-то — другая. Дуся не могла определить язык.
“Сколько судеб”, — пронеслось в ее голове.
Вот напротив — молодая женщина, одна с младенцем, едущая дальше них, в Чимкент. Дуся ранее никогда не видела такой восточной красоты. Обе женщины не понимали языка друг друга, но порою попутчица просяще вскидывала глаза на Хусаина, а он понимающе кивал и становился в проход, спиной к ней, и та, отвернувшись и укутавшись тонкой шерстяной шалью, кормила своего малыша.
Дуся не могла отвести глаз от вкусно чмокающего большеглазого младенца, который трогательно обхватывал свою маму маленькими ручками. Она с улыбкой наблюдала за его хрупкостью и всей этой нежной сценой и, положив руку на свой живот, гадала, каким будет их с Сашей ребеночек. Видя перед собой эту прекрасную пару, Дуся представляла, как так же сладко будет держать скоро на своих руках свою деточку — девочку или мальчика, будет нежить его, вдыхать младенческий аромат, засыпать с ним… Эти мысли помогали ей отвлечься от мыслей о встрече с семьей Саши, и она засыпала с улыбкой на губах.
Хусаин, сидя рядом, гладил ее по волосам, и с каждым приближающимся к дому километром, казалось, хотел, чтобы эта дорога никогда не заканчивалась…
На рассвете поезд остановился. Сердца обоих гулко застучали, они смотрели друг на друга с тревогой, пытаясь скрыть истинные чувства и поддержать друг друга взглядом.
Когда Дуся выходила из купе, девушка с ребенком вдруг проснулась и прикоснулась к ее руке. Она стянула со своих плеч ту самую шаль и протянула ее Дусе. Жестом она показала — надень на голову. Дуся не ожидала этого и замешкалась на секунду, перебирая в голове, чем она может отблагодарить девушку. Мама собрала Дусе сумку с подарками и гостинцами для сватов с родной Брянщины.
Девушка, будто поняв, о чем думает Дуся, быстро помотала головой и приложила руку к сердцу, мол, ничего не нужно, это от души и махнула ей вослед. Хусаин начинал нервничать, что они не успеют выйти и тянул ее за собой.
— Рахмат1, — чуть поклонился он девушке, ласково взглянув на спящего малыша, и они пошли к выходу из вагона.
Он шагнул наружу, глотнул воздух Родины и замер на секунду. Затем обернулся к любимой и протянул ей руку. По его белым костяшкам она поняла, как он нервничает, и, чтобы не нагнетать тревогу, стала оглядываться.
Старый поезд, будто крякнул на прощанье, застонал и тронулся в путь. Их попутчики разошлись, а они будто не торопились никуда.
— Такси, брат? — отвлек их голос водителя.
“Брат, — подумала Дуся и улыбнулась. — Как тепло!” Она укуталась в подаренную шаль и села в машину.
За окном проносились маленькие домики, маленькие деревья, казалось, абсолютно все было другим.
— От вокзала до дома ехать минут десять, — отвлек ее от созерцания Хусаин. Дуся кивнула и инстинктивно прижалась к его плечу.
— Ну-ну, — погладил ее по плечу он, — все будет хорошо! Слышишь? — Подняв нежно ее подбородок, заглянул ей в глаза он. — Все будет хорошо, верь мне!
Дуся кивнула и машина остановилась. Их ждали.
У голубых деревянных ворот стояла толпа людей. Сначала вышел Хусаин и стал доставать чемоданы. Затем он открыл дверь — и вышла Дуся. Свежий ветерок дунул на нее, задрав подол ее платья, сорвал с плеч шаль и толпа охнула, будто отступив назад. Женщины осудительно зацокали, прикрыв лица платками, мужчины нахмурились и сомкнули руки на груди в замок. Дуся, смутившись, быстро наклонилась за шалью, придерживая свой живот, и взяла ее в руки. Она не понимала, что происходит, и пыталась читать по хмурым, явно враждебно настроенным лицам: «Что не так? Что я сделала неправильно?» — казалось, спрашивала она у своего любимого, глядя на него.
Они стояли, будто судьи. Их взгляды жгли её сильнее, чем палящее солнце. Она старалась улыбаться, но её губы дрожали. Она чувствовала себя чужой, как будто оказалась в другой вселенной, где не знала правил. Даже шаль, которая до этого согревала её, теперь казалась неуместной и будто оттягивала ее руки, в которых она судорожно ее мяла.
Женщина, стоявшая впереди всех, бросила что-то по-татарски, оглянувшись в толпу. Одна из стоявших там девушек запричитала и убежала, за ней потянулись женщины и пара мужчин.
Один из них, проходя мимо Хусаина, плюнул перед его ногами, кинув на него свирепый взгляд.
Дуся почувствовала, что ее начинает бить дрожь. У нее накопилось так много вопросов к Хусаину, и она ждала, когда же останется с ним наедине, в их комнате, чтобы понять, что происходит.
А Хусаин, внешне подсобравшись, наконец, пошел навстречу родителям, потянув молодую жену за собой.
Он поздоровался с ними по-татарски, поклонился матери, поклонился и пожал руку отцу, пытаясь его обнять. Мать отстранила его и сверлила взглядом Дусю. Хусаин сказал им несколько слов по-татарски и продолжил по-русски:
— Это Дуся, мам, пап. Моя Дуся… — начал он и осекся от их взглядов.
Мать с отцом молча развернулись и пошли в сторону дома, а куча молодых ребят и две девочки облепили Хусаина и начали галдеть, обнимать его и целовать. Он, выдохнув, также тепло и искренне стал радостно обнимать своих младших.
— Дуся? — взяв ее за руку, спросила младшая девочка.
— Да, я Дуся, — смахнув набежавшие было слезы и присев около малышки, выдохнула она. — А тебя как зовут?
— Я — Роза, мне пять лет, — ответила светленькая, — а она, — кивнула она на более смуглую девочку лет восьми, — Талига. Мама сказала, что ты с нами будешь жить?
— Роза, — перебил её Хусаин, — ты должна говорить Дусе «Вы», поняла? И ты тоже, — обернулся он на старшую девочку, поймав её и посадив себе на шею под её счастливый смех. — Пойдемте, — махнул он братьям и пошел за родителями.
А Роза смотрела на неё своими большими, светлыми глазами, в которых читалось любопытство и лёгкая настороженность. “Ты красивая,” — вдруг сказала девочка, чуть наклонив голову набок, словно изучая её лицо. Эти слова неожиданно согрели Дусю, и она почувствовала, как её сердце начинает биться немного спокойнее, будто приняв крошечную искру тепла.
Братья взяли их вещи, а мать вдруг обернулась и что-то гневно крикнула Хусаину, быстро войдя в дом вслед за отцом.
— Дуся, надень платок на голову, пожалуйста. У нас так принято.
Она сжала шаль, словно спасательный круг, и осторожно накинула её на голову. Её пальцы дрожали, но она старалась завязать её крепко, будто это могло защитить её от осуждения.
Слова Хусаина звенели в её голове: “У нас так принято’”. Эти слова навсегда останутся с ней — шёпотом, который будет звучать снова и снова в важные моменты её жизни.
Она не могла дождаться, когда останется наедине с Хусаином.
— Саш, — по привычке обратилась к нему она, и тут же была обдана холодным взглядом матери. Этот взгляд был колючим, как острые льдинки, от которых больно становилось даже коже. Казалось, всё её естество было против Дуси. От неё веяло холодом, осуждением, неприятием. Это было как молчаливое предупреждение: «Тебе здесь не место!»
— Хусаин, — поправилась было Дуся, но вновь осеклась, наткнувшись на взгляд свекрови. Она словно говорила этим взглядом: «Ты здесь не нужна, и ничего этого не изменит».
Вошли в дом. Всё было непривычным и каким-то гнетущим. Запахи варившегося мяса смешивались с ароматом домашней выпечки, но даже эти тёплые запахи не могли согреть этот дом для Дуси. Низкие потолки, тонкие матрасы на единственном диване, низкий стол… Каждая деталь будто шептала ей: «Ты здесь чужая!»
Она замялась на входе, стоя с сумкой в руках, словно не зная, как найти себе место. Роза тянула её за собой, а Хусаин чуть подтолкнул сзади:
— Ну, заходи, ты чего. Проходи дальше, — мягко тронул её за плечо он. — Это теперь и твой дом. Не бойся.
От слов «твой дом» Дусе вдруг стало трудно дышать. Она знала, что это совсем не её дом, что даже стены здесь словно отвергают её. Отец при этих словах чуть крякнул, словно комментируя услышанное. Дуся поняла, что он, как минимум, понимает русский. Этот кряхтящий звук оказался для нее хуже холодного взгляда — он был наполнен таким же неприятием, только ещё более открытым.
Она не знала, куда поставить свою сумку с подарками, которую заботливо приготовила её мама, и переминалась с ноги на ногу. Никто из местных не собирался предлагать ей присесть, а Хусаин уже прошёл вглубь дома, занося их вещи. Каждое его движение словно говорило: «Ты справишься, а я рядом».
Наконец, она набралась смелости и подошла к столу. Руки её дрожали, когда она открыла сумку и стала доставать гостинцы. Они ходили с Сашей на ярмарку, и Дуся советовалась с ним, что купить каждому из его родных. Денег у неё было немного, но она постаралась не обойти вниманием каждого члена большой семьи. Её новой семьи.
Девчонки облепили её со всех сторон, с интересом заглядывая в сумку, а мальчики стояли чуть поодаль, но тоже с любопытством разглядывали её. Их взгляды — прямые и настойчивые — будто пронизывали её, изучали каждую черту её лица, каждое движение.
Дуся вынула петушки — пять для мальчиков, два для девочек. Увидев сладости, дети облепили её гурьбой, и Дуся застыла, ища взглядом свекровь — можно ли? Благо, в комнату вошёл Хусаин и взял из её рук леденцы:
— Тааак, это мы пока уберём, с вашего позволения. Получите сладости после еды, понятно? — бросил он младшим, и те послушно закивали.
Дуся, чуть приободрившись от его возвращения, вынула красивущий, дорогой павловопосадский платок для матери и робко смотрела на неё. Мать подошла к столу и внимательно, пристально смотрела прямо в глаза Дусе. Этот взгляд был тяжёлым, как камень, под ним хотелось съёжиться и спрятаться. Но Дуся не отвела глаз, слыша свое грохочущее сердце в груди. Продолжая этот немой допрос, не отводя взгляда от лица Дуси, свекровь спросила что-то у Хусаина по-татарски.
Хусаин покачал головой и опустил глаза. Неожиданно по-русски ответил отец:
— Видно же, не знает она.
Дуся не могла понять, что происходит, и продолжала стоять с платком для матери в протянутых руках. Она видела, что Хусаин кланялся отцу с матерью при встрече и, неожиданно для себя, тоже чуть присела наскоро перед матерью, склонив голову, и вновь протянула ей платок. Мать, перестав её разглядывать, тяжело вздохнула и, будто выдохнув всю свою злость, взяла платок. Две женщины стояли на кухне друг напротив друга. Мать раскрыла платок, и Дуся женским чутьем уловила её интерес к подарку. Мать вновь сложила платок, вымолвив сухое:
— Рахмат, — Но было видно, что первый лёд начал таять.
— Мама, Дуся специально выбирала платок для тебя, под цвет твоих глаз! — подошёл Хусаин к жене и повторил эту фразу по-татарски, а Дусе на ухо шепнул: — Ты теперь видишь, что цвет глаз у вас одинаковый – васильковый?
Мать кивнула, сказав:
— Матур! — «Красиво!» — шепнул Дусе Хусаин. —
«Матур — красиво, рахмат — спасибо», — повторила про себя Дуся, доставая остальные подарки.
Потепление со стороны свекрови, с одной стороны, добавило ей спокойствия, с другой — её неведение заставляло её хотеть остаться наедине с мужем и задать ему вопросы.
Дети продолжали толпиться около неё, и Дуся, уже не давая им в руки подарки, выложила на стол тульские пряники, деревянные свистульки, матрёшку для Розы, расчёску для Талиги и посмотрела на мать. Та едва заметно кивнула, и Дуся раздала подарки сгрудившимся над столом детям.
Девочки с радостью схватили матрёшку и расчёску, а мальчики сразу начали перешёптываться, рассматривая свистульки. Увидев радость в детских глазах, Дуся почувствовала, как её напряжение немного ослабло, хотя свекровь всё ещё не спускала с неё строгого взгляда. Этот взгляд говорил: «Ну, что дальше?»
Дуся опустила руку в сумку и вынула со дна охотничий нож для отца, который сделал её брат Иван своими руками. Хусаин рассказывал, что таким ножом отец работает по дереву. Следом она достала две пары больших шерстяных носков, которые вязала для отца в поезде. С каждой накинутой петелькой она представляла, как он их надевает, чувствуя тепло, которое она хотела вложить в этот подарок.
Немного побаиваясь огромного свёкра, Дуся робко двинулась в его сторону. Тот протянул руку, будто ставя дистанцию между собой и невесткой, но подарки принял. Дуся чуть поклонилась ему и отошла. Хусаин объяснил отцу, что все подарки сделаны своими руками, и добавил, что он рассказал Дусе, как после фронта у отца очень ноют кости и мерзнут ступни по ночам. Отец, казалось, на мгновение размяк, кивнул Дусе и ответил на русском:
— Спасибо, — а затем громко добавил: — В этом доме кормить будут, нет?
Мать суетливо подошла к печи, стала вынимать пироги. Запах свежей выпечки наполнил комнату, но напряжение между Дусей и остальными ещё не рассеялось. Она принялась убирать свою сумку, девчонки начали готовить на стол, а мальчики всё ещё шептались, рассматривая свои свистульки.
— Пойдём, я отведу тебя переодеться, — сказал Хусаин, подходя к жене, и повёл её вглубь дома. Они прошли мимо пары тёмных комнат без окон и оказались в большой, светлой комнате с двумя окнами. Дуся вздохнула было с облегчением, как вдруг заметила в углу комнаты на натянутых верёвках висящую простынь, а за ней — кровать. Металлическую, с круглыми шариками, как в её родном доме. Простынь отделяла комнату от родителей и угла, отведенного молодоженам.
Дуся остановилась, как вкопанная, заметив импровизированную границу, и вопросительно взглянула на мужа. Хусаин посмотрел на неё молящим взглядом:
— Это временно! Мы недолго поживём с родителями в одной комнате и сделаем к дому пристройку. Я тебя прошу, ты потерпи. Всё наладится!
— Саша, — сглотнув, тяжело села на кровать она. — Что происходит? О чём я не знаю? Почему меня так приняли? Что я сделала? В чём виновата? — выпалила она и зажала рот руками, чтобы не разрыдаться.
Хусаин сел перед ней, обхватил её руки и тихо сказал:
— Милая моя, Дусенька, ты ни в чём не виновата! Я тебе всё расскажу! Ты ничего не сделала. Это я должен был рассказать тебе раньше… Но я боялся, что тогда ты не захочешь ехать со мной.
— Та девушка? — догадка острой болью пронзила сердце Дуси. — Она что? Вы – что?
Её глаза округлились, и она задохнулась от эмоций, поняв по лицу мужа, что права.
— Дуся, Дуся, — пытался схватить её за руки он, видя, что она отдаляется от него. — Дуся, послушай ты меня! Я не виноват, слышишь? Я не виноват! У нас так принято! Я был в армии, когда родители сосватали мне невесту! Она дочь подруги матери ещё с Казани. Они давно мечтали об этом!
— Так принято? Так принято? — задыхалась в возмущении Дуся, сама себе закрывая рот руками, чтобы ее не услышали.
— Дуся, милая, послушай! Да послушай же ты меня! Я написал матери, что встретил тебя! Что я полюбил тебя! — воскликнул он. — На что мать мне ответила, что только через её труп. Что у них свои планы на меня, Зейнап из хорошей семьи, мы с детства знакомы и всё такое.
— У вас что-то было? — ревность пронзила сердце Дуси.
— Нет! Слышишь, нет! Никогда! Она девчонка, она ребёнок просто. Я никогда не смотрел на неё так! Всё это — просто мечты моей мамы, не больше! Я написал ей, что привезу тебя, и она, думая, что остановит меня, сосватала Зейнап и привела к нам в дом. А потом мы с тобой приехали. Теперь ты всё знаешь…
— Значит, вот почему меня все ненавидят… — Дуся стянула с головы подаренную ей в поезде шаль и горько, горячо и протяжно завыла в неё, спускаясь с кровати на пол, выплакивая свои мечты и планы…
Хусаин беспомощно опустился рядом с ней, опустив голову в свои руки и повторяя:
— Прости меня, моя хорошая. Прости мою слабость… Прости…
Неизвестно, сколько бы они сидели так, если бы не ворвалась Роза и звонко не позвала их:
— Ати2 спрашивает, долго вы будете рассиживаться или килен3 на стол приготовит, наконец?
Дуся, горько выдохнув, тяжело поднялась с пола и пошла в свою новую жизнь, жизнь нелюбимой килен с семью младшими детьми и родителями мужа, которые её не принимают, не говорят на её языке и считают падшей.
***
Дни сменялись днями, а легче не становилось. В этих стенах тяжело было дышать, на этой кухне – тяжело находиться, в груди Дуси накапливалась тяжелая, щемящая грусть, а под грудью рос их с Сашей ребенок. От осознания того, что малыш будет расти в атмосфере, где ее не принимают, не слышат, не любят, сердце молодой женщины щемило до слез. Иногда, между всеми своими домашними делами, она останавливалась, быстро, едва заметным движением, смахивала набежавшие слезы, и работала дальше.
На нее свалилось все: уборка по дому, стирка вещей всех 11 членов семьи, готовка. И если у себя дома Дуся с радостью, как пчелка, делала все весело, напевая и кружась, то в доме родителей мужа ей тяжело было даже дышать полной грудью. Никто не говорил с ней по-русски, свекровь так и смотрела на нее исподлобья, не принимая ее, а братья мужа и вовсе откровенно издевались, чувствуя непринятие килен родителями.
Таких случаев было немерено. Однажды, тяжело переваливаясь с ноги на ногу от веса мокрого белья и беременности, Дуся возвращалась с речки. В январский мороз, вчера еще почти девчонка, она стирала постельное белье руками в ледяной воде. Стараясь не останавливаться, она быстро делала свою работу. Не потому, что дома еще нужно было приготовить обед на всю ораву, а потому что, если остановиться, можно будет услышать внутри себя всю эту боль. Все отчаяние, бессилие и горе, которые разрывали ей душу. Девушка гнала прочь тягостные мысли. Как дома, на Брянщине, она старалась найти что-то, в чем увидит красоту – будь это река, которая переливалась на солнце между заснеженными берегами («Почему она не замерзает?» — мелькнуло в голове Дуси). Или узор снега, который завораживал взгляд своими кристаллами. Или ткань постельного белья, которая отмывалась от доски, об которую Дуся его терла.
Она помогала себе отвлечься от тягот своего положения, разглядывая красоту природы, того, что роднило ее с домом. И однажды нашла для себя метод, который помогал ей – девушка стирала и… начала петь. Дуся пела о березах и родном крае, о Гале, которая несла воду и Смуглянку. И в этом пении она проживала свою беду. Она смеялась и плакала, радовалась и горевала, утирала слезы и успокаивалась. Затем, закончив работу, она как могла старалась отжать тяжеленное белье, сваливала его в тазик, брала подмышку постирочную доску и, потихоньку переваливаясь от тяжести, возвращалась домой.
Не успев зайти во двор, девушка услышала крик свекрови. Ни слова не поняв по-татарски, она поняла, что нужно торопиться. Наскоро развесив тяжелое белье, с текущей из него водой на веревках во дворе, около углярки, она пошла в дом.
В летней кухне была мать и девочки. Отец с сыновьями были заняты стройкой. Днем Дуся практически не видела Сашу: он строил для их маленькой семьи пристройку к дому и хотел завершить ее как можно скорее. Встав по утрам рано-рано, он качал два ведра воды и приносил их в кухню, чтобы Дусе не пришлось таскать тяжеленные алюминиевые ведра воды для готовки.
Однажды мать застала его за этим делом и стала кричать, что «орыс»4 его совсем охомутала и он стал тряпкой, а не мужиком, а с Дусей весь день общалась гневными жестами.
— Мама, она моя жена. Я ее люблю. И я буду помогать ей, пожалуйста, пойми это! — мягко говорил Хусаин матери, но старался не попадаться ей на глаза, помогая жене.
Дуся, войдя в кухню, заметила полные ведра воды и поняла, что пока она стирала, Саша был тут и пополнил ведра. Ей стало тепло от его знака поддержки и любви, и она улыбнулась. Свекровь, заметив ее улыбку, сварливым голосом сказала что-то, показывая Дусе подойти. Девушка подошла и вместе с девочками стала смотреть, как мать ловко раскатывает огромный круг теста.
— Кыстыбий5, пояснила ей мать.
«Кыстыбий», — привычно прошептала Дуся, запоминая новое слово. Мать показала девочкам, как раскатывать тесто и протянула скалку Дусе. Девушка, чуть присев, взяла скалку двумя руками и под удовлетворенный кивок матери, принялась за работу.
Она обожала работать с тестом и вкладывала душу при готовке. Обучаясь премудростям татарской кухни, между делом молодая килен успевала и заплести косы старшей золовке — шустрой восьмилетке Талиге, и успокоить младшую, и развести по сторонам сцепившихся, как фурии, сестер — очень тепло, мягко и с игрой. Что подмечала, конечно, мать, улыбаясь одними глазами.
С задором и интересом, и чуть слышным, но звучным напеванием когда-то уловленной мелодии Бабаева аккордеона, Дуся, при молчаливом одобрении свекрови, быстро управилась и вытирала за собой стол.
Через кухню прошел отец и Дуся быстро вжалась в стену от его роста и всегда сурового, почти грозного вида.
— Аның кулыннан килә!6 — бросила ему мать, с улыбкой кивнув на Дусю. Девушка поняла, что мать ее похвалила и зарделась. Она почувствовала, что все начинает получаться. Что своей работоспособностью, добротой и приветливостью, она сможет завоевать уважение и принятие родителей мужа. Дуся на мгновение замерла, почувствовав, как радость, будто тающим маслицем, разлилась по сердцу.
Отец же хмыкнул, окинув девушку взглядом, и мгновенно, буквально, встал, как столб, на выходе из кухни. Он стоял, как вкопанный, сдвигая к затылку старую ушанку и воскликнул:
— Ах сез, битәрләр, нишләдегез инде?! (Что же вы натворили?) — Он на мгновение будто завис. А затем, спохватившись, обернулся на Дусю.
Женщины в доме тоже замерли, не понимая, что увидел отец во дворе. Мать пошла к нему и услышала, как он ворчит на сыновей:
— Кара тузан өстендә аунаткансыз керне! Башыгыз эшләми мәллә?!7 — Дед разводил руками и искал глазами Дусю.
Та поняла, что нужна там и тоже вышла из дому.
Увидев то, на что смотрел свекор, у девушки буквально помутнело в глазах, и она схватилась за руку подбежавшей к ней маленькой Розы. Все белье, которое она стирала руками, полоскала, отжимала и несла такое тяжелючее, было практически абсолютно черным. Братья мужа – мальчишки от 7 до 14 лет отроду вывалили его в угле. Они сняли белье с веревок, затащили в углярку и скакали на нем, смеясь и соревнуясь, чья постель под их ногами скорее испачкается. Они улюлюкали и дразнили свою невестку, показывая на нее и крича:
— Рус кызы, үз өеңә кайт! 8
Двумя руками зажав себе рот, чтобы не завыть в голос, Дуся сначала присела, было, прямо на снег во дворе. Затем, почувствовав острую боль в животе, будто пронзающую все ее нутро, она попыталась встать, хватаясь за стену дома. В это время мать стала кричать на сыновей, а отец – снимать свой ремень.
Дуся на трясущихся ногах быстро шла к калитке. Выходя за ворота, она сквозь туман в голове, услышала, как мать негромко говорит, обращаясь к отцу, который выстроил сыновей в ряд и явно не слышал ее:
— И Аллам, без нәрсәләр кылганбыз, Хәерулла?!9 — Она горестно качала головой, прикрыв рот уголком своего платка, и ее сердце сжималось от того, как они с дедом невольно показали детям, как можно обращаться с Дусей.
— Что же вы натворили, скотины такие! Оно же все черное! — Уже за воротами услышала крик своего любимого девушка. Хусаин тоже прибежал на крики, и Дуся прибавила шаг.
Она не знала, куда идет, но понимала, что больше не может и не хочет здесь оставаться. Ноги сами несли ее. Все тело охватывали рыдания и их спазмы будто выворачивали душу. Она не видела куда идет и не понимала, сколько уже идет. Слезы застилали ей глаза. В голове гулом стучала кровь, горе разрывало ее сердце. Вдруг девушка услышала звук быстро приближающегося сигнала автомобиля, вскрикнула и… больше ничего.
Она проснулась от ощущения чего-то мокрого на ее руке.
— Дуся, — выдохнул Хусаин, держащий ее за руку, и вновь залился слезами. Тут же пытаясь успокоиться, он, бодрясь, стал быстро говорить жене:
— С тобой все хорошо, ты не волнуйся! Это точно! С малышом тоже! Ты не попала под машину. Ты потеряла сознание прямо посреди дороги, когда я бежал за тобой. Я кричал тебе, а ты не слышала и просто бежала и бежала. Он остановился и вновь стал плакать, зарывая лицо в ее ладони. Затем, вновь пытаясь успокоиться, он продолжал:
— Водитель затормозил вовремя, ты не пострадала. Все будет хорошо, моя хорошая. Все будет хорошо, — продолжал бормотать он. — Слышишь? Ты меня слышишь? Ты мне веришь? Отец выдрал пацанов ремнем, как сидоровых коз. Они больше никогда в жизни тебя не обидят, слышишь? Прости меня, прости, что допустил это. Что не углядел, что меня не было рядом. Ты оставь стирку, слышишь? Я сам буду это делать. Тебе тяжело, тебе нельзя это. Дуся!? Ты слышишь меня? Не молчи, пожалуйста, хорошая моя, скажи мне хоть что-нибудь, — молил ее муж, подняв на нее свое залитое слезами лицо.
Дуся молча плакала. Она положила левую руку на свой живот, проверяя, что малыш на месте, а правой стала гладить своего Сашу по вихрам на его голове. Она попыталась утереть его слезы, улыбнулась ему и кивнула.
— Ты простишь меня, простишь? — Хусаин молил ее взглядом. — Я сам буду стирать белье, сам отжимать и таскать его, слышишь. Я никогда больше не допущу, чтобы хоть кто-то обидел тебя.
— Я сама буду стирать, Саш, — разомкнула губы Дуся. — Тебе нельзя, ты мужчина. А стирка – дело женское, — улыбнулась она. — У нас так принято.
Дома ее ждали все. Дуся замерла на входе, не ожидая, что вся семья выстроится перед ней. Братья чуть поклонились ей и что-то сказали по-татарски, не поднимая глаз. По строгим взглядам, которыми смерили их родители и Хусаин, Дуся поняла, что они просят прощения. Она коротко кивнула им, улыбнувшись и чуть присев. Братья зашли в дом, а свекровь подошла к ней. Она молча накинула ей на голову новый, василькового цвета платок и обняла. Чуть отстранив ее от себя, мать чуть слышно сказала:
— Өйгә рәхим ит, кызым! — И отошла, уголком своего платка прикрывая рот, словно боясь сказать лишнего. Видно, что мать борется с эмоциями и ей далось это не просто, а Дуся просто вспыхнула внутри от радости от такого короткого, но важного: «Добро пожаловать домой, дочка!»
Она быстро утерла слезы и поклонилась перед подошедшим к ней свекром:
— Исәнмесиз, әти!10 — Она наклонила голову и подняла глаза, лишь услышав заветное:
— Исәнме, кызым!11 — Отец похлопал ее по плечу, и как всегда, когда испытывал смущение, гаркнул на весь дом: — В этом доме чаю дадут, нет?
***
— А дальше что, Абикааа, — с нетерпением звала Аделя. В ее почти 16 ей была очень интересна тема отношений и, конечно, все, что связано с бабушкой ее мамы.
— А дальше, — протянула ей Абика Дуся доску с кругляшками теста для будущих кыстыбий, — дальше родилась моя первая дочка. Твоя Абика.
— Моя Флюра-Абика, — забежала тут же младшая правнучка, Амели.
— Да, ваша Флюра-Абика. Когда она родилась, было очень тяжело. Пристройку мы свою уже закончили, но ремонт внутри еще шел…
—А мама Вашего мужа так и была злой или полюбила Вас, Аби? — перебила ее младшая правнучка, с надеждой заглядывая в глаза прабабушке.
— Она не была злой, Амоши. Просто она очень хотела, чтобы ее с подругой дети поженились. Наоборот, старая Абика была очень доброй женщиной и мудрой. И ее спокойствие иногда невозможно было поколебать, —продолжила свой рассказ Дуся-Абика, разминая руками тесто.
Когда-то Бабай привёз её из родной Казани, где её отец был известным врачом. На главной площади города он неизменно вызывал восторг: его двуколка, запряжённая белой четвёркой лошадей, выглядела как из сказки. Абика, тогда еще девушка, не говорила ни слова по-русски, но умела читать и писать по-татарски и арабски — как это было принято в интеллигентных семьях того времени.
С годами её умение сохранять достоинство и выдержку стали легендой в округе. Она родила четырнадцать детей, из которых в живых остались восемь. Две её дочки, которых вы уже знаете, росшие среди пацанов, не отличались кротким нравом и часто становились причиной трений с соседями. Но даже когда её неугомонные дочки ввязывались в истории со своими подружками, Абика оставалась воплощением сдержанности и мудрости.
Однажды громкая соседка Любка примчалась к её окну, таща за собой растрёпанную и явно несчастную Соньку.
Любка выглядела как воительница, сошедшая с поля боя: красное лицо, растрёпанный платок, подол фартука забрызган грязью. Сонька, болтаясь в её крепкой руке, напоминала мокрую курицу — волосы спутаны, губы обиженно поджаты, а ноги едва касались земли.
— Мария! — кричала Любка с таким рвением, что едва не споткнулась об собственные калоши. — Твоя Калюшка опять мою Соньку задрала!
Абика в это время, как обычно, сидела у окна с самоваром. Она любила разливать горячий чай в блюдечко, нарезая в него тоненькие дольки яблок ножом, который когда-то смастерил для неё Бабай. За этой привычной, почти ритуальной чашкой чая раз в день она неспешно наблюдала за миром из своего окна и неизменно тепло улыбалась соседям.
Но Любка прерывала её идиллию возмущённым криком, размахивая руками так, словно пыталась отпугнуть ворон:
— Не дети, а черти! Опять волосы друг другу выдрали, а твоя ещё яблоком в мою кидала!
Сонька, почувствовав, что мать ещё сильнее сжала её запястье, пискнула, но тут же замолчала под суровым взглядом Любки. Абика, взглянув на эту сцену, чуть приподнялась, положила руку на грудь и тепло улыбнулась Любке и Соньке. Её жесты, казалось, говорили: «Дети, ну что с них взять? Такое бывает».
— Ты еще улыбаешься?! — Любка подскочила ближе к окну, от её размаха чашка в руках Абики дрогнула. — Она еще улыбается, глянь бы ты на нее!!
Сонька отчаянно попыталась выдернуть руку из железной хватки матери, но лишь завалилась на бок и чуть не свалилась в пыль под забором.
Любка, ещё больше разозлившись от невозмутимости Абики, схватила Соньку крепче, развернулась и шагая так, что калоши слетали, крикнула через плечо:
— Она ещё улыбается, татарская морда!!
Абика вздохнула, махнула ей вослед аккуратной беленькой ручкой и вернулась к своему чаю. Она знала: через час девочки вновь будут красться огородами друг к другу, неся в подолах яблоки и горячие беляши. Они угощали друг друга, мирились, как могли, и снова разбегались под крики своих матерей, ищущих их по дому.
Дуся присела на мгновение и тут правнучки сообразили, что она всегда работает стоя.
— Абика, почему Вы давно не сели, тяжело же стоя работать! Тем более, в Вашем возрасте, — забеспокоились девочки.
— Ой, кызым, я 70 лет в этом доме, в этой кухне, работаю стоя. Всех пережила. В этих стенах и рожали, и выдавали замуж, и пекли, и жарили, и хоронили. Скоро придет мое время, буду лежать. А пока могу – жарю с правнучками кыстыбий. Видите, как мне повезло! — задорно сказала Дуся и стала привычно напевать.
— Аби12, — остановила ее младшая правнучка. — А Бабай13 почему всегда злой был, а? И про Хусаина-бабай еще расскажите, Аби! — восторженно просила Амели, прильнув к прабабушке.
— Жизнь такая была, кызым. Жизнь такая. — Дуся-абика перестала катать тесто и вновь унеслась в воспоминания, в те истории, которые рассказывал ей ее Саша, когда они гуляли по лесу под Омском, и ехали в поезде, и строили этот дом. Дом, где они родили одну за другой троих дочерей, а потом женили братьев и выдавали замуж девчонок, хоронили родителей, и Дуся принимала роды у золовок, потому что они доверяли только Дусе- жиңги14. Абика, смахнула набежавшие слезы и продолжила рассказ.
Когда Бабай вернулся с фронта контуженным, Хусаину было всего двенадцать.
Пока отца не было, он был главным мужчиной в доме. Худенький большеглазый мальчик, старший сын из одиннадцати тогда детей, он нес ответственность и за мать, и за дом, и за то, что нести в этот дом.
Днем он работал, где мог, – помогал соседям во дворах, восстанавливал дома, а вечерами, до ночи, вместе с матерью и младшими братьями строил свой.
Саша, как уже тогда называли его русские соседи, был очень серьезным и заботливым подростком. Защищал братьев, таскал матери огромные ведра воды, не позволяя надрываться младшим и… постоянно пел. За любой работой он мурлыкал татарские мелодии, которые пел отец, до того, как ушел добровольцем. Иногда чуть слышно, иногда – так, что его голос эхом ударялся о стены сарая, в котором он работал по дереву и разносился наружу, заставляя мать, тоскующую по отцу, замирать и смахивать слезу. Мальчишка работал и пел, затем останавливался, утирал кепкой мокрый чуб и с гордостью осматривал вышедшую из под его рубанка балясину для кухни – материнской вотчины. Казалось, он часами мог работать по дереву.
Но все же, особенной его страстью была учеба. Он ждал момента, когда появится хоть какая-то возможность просто учиться. Шла война и всем было не до этого. Ни матери, пытающейся справиться со всеми детьми, тревогой за мужа и военное положение, где в каждом дне нужно было и уцелеть, и обменять продукты на выпеченный ею хлеб и яички, и не сойти с ума от страха и переживаний. Ни учителям, каждая из которых была в точно таком же положении, как и мать.
В течение года Хусаин трудился, выполнял обязанности хозяина дома и старшего брата, а в конце мая, набрав в наскоро сбитую холщовую сумку помидоров, домашнего хлеба и соли, учебников и тетрадей, уходил в рощу.
Оставшись наедине с собой, он за 2–3 дня поглощал школьную программу за весь год и блестяще сдавал экзамены в школе.
Тяга к знаниям всегда жила в нём. Хусаин был открыт всему новому, готов был впитывать любое знание. Но особенной его страстью стала… музыка. Абсолютная блажь для того трудного времени. Он знал, что его и за это “не погладит по головке” мать, потому украдкой, огородами пробирался в соседский двор. Он знал, что после обеда, отдыхая от работы, сосед Дядь Толик, как звала его вся местная детвора, возьмет в руки баян.
Сосед Толик, крупный мужик возрастом с отца, лет 40, медленно раскуривал папироску, смакуя каждый момент и это стало для Хусаина знаком – значит, будет играть! А затем, неспешно закурив, тот растягивал меха баяна, и мир будто замирал вокруг. Первые аккорды будто взрывали воздух, и это звучание захватывало Хусаина целиком, обмурашивая все его тело.
Тощий мальчишка с огромными пытливыми глазами, он слушал так, что комок в горле неизменно нарастал. Восторг переполнял его настолько, что чумазые руки то и дело вытирали слёзы из глаз, сами будто раздувая меха вместе с баяном. Он боролся с желанием то закрыть глаза, чтобы просто раствориться в звучании музыки, то не пропустить ни малейшую деталь — как дядь Толик перебирает пальцами клавиши баяна – блестящие круглые кнопочки, которые Хусаину уже дважды удалось потрогать, пока Толик, крякнув от досады, что папироса разорвалась, заглянул домой и тогда пацан рысью промчался к баяну, завороженно прикоснулся к клавишам и еле успел вновь спрятаться за сарай – свое оборонительное сооружение, откуда он бдил за соседом.
Дрожа внутри и снаружи от восторга и страха, он продолжал смотреть, слушать и слышать, как внутри него уже тогда зародилась его мечта. Мечта, о которой во время войны невозможно, нельзя, неприемлемо было даже думать. Война заставляла сосредотачиваться только на выживании — крыша над головой, кусок хлеба, безопасность.
Хусаин никому не рассказывал о своей мечте. Но двадцать лет спустя, уже будучи отцом двоих дочерей, он поступил в Московский университет искусств, где заочно окончил курс по классу «оркестрирование и дирижирование». Он научил уже троих своих дочерей играть на фортепиано и аккордеоне. Музыка, его давняя мечта, стала отдушиной, опорой в самые сложные времена.
А Бабай вернулся с фронта. После серьезных ранений, очнулся он уже в госпитале, откуда в 1943 был отправлен домой. Война оставила в нём глубокие раны, которые сказывались на его семье. Вернулся он совершенно другим человеком.
Его приступы посттравматического стрессового расстройства часто пугали жену и детей. Хусаину и младшим детям было больно смотреть на отца. Они привыкли видеть его совсем другим – веселым, энергичным балагуром, который строил дом, воспитывал детей мал-мала меньше, помогал, чем мог жене. Теперь же это был молчаливый, угрюмый, подавленный человек. Не смотря на его огромный рост, казалось, что от прежнего отца осталась лишь его тень.
Он никогда не говорил о войне, как не расспрашивали его сыновья о мессершмиттах и “мочил фрицев” он или нет, отец наотрез отказывался вспоминать вслух что-либо.
И только, когда раздавался громкий внезапный звук, или шли весенние грозы, или летел самолет – семья знала, что у отца опять “начнется это”.
Хусаин вспоминал, как не раз ему приходилось связывать огромного отца, уводить его в рощу, чтобы дать успокоиться и прийти в себя. Там, в тишине, он ждал, пока тёмные воспоминания о войне не отпустят Бабая.
Позднее, уже посмертно, его внучки, наши дочери, найдут упоминание о его подвиге и приказ о присвоении ему Медали за отвагу:
«Санитара 2-й Минометной роты, Красноармейца Мухамедиева Хайрулла, за то, что во время боев 25 и 26 января 1943 года при наступлении на высоту 229.4 под ураганным огнем пулеметов и минометов противника вынес с поля боя 30 человек раненых бойцов и командиров с их оружием.»
Абика закончила рассказ, окинула взглядом свою кухню, где сидели ее правнучки, глянула в дом, где собрались все ее дети, внуки и остальные правнуки, и сняла фартук. Скоро будут собираться гости. Отмечать ее 92-летие, 70 лет из которых она живет в этом доме. Живет, как умеет, как чувствует, как любит.
____________________________________________________________________________
1 Рахмат (тат.) – спасибо
2 Ати (тат.) – папа.
3 Килен (тат.) – невестка, сноха
4Орыс (тат.) – русский (-ая)
5Кыстыбий – татарское блюдо, лепешки с начинкой из картофеля, сыра, овощей, реже – мяса.
6Аның кулыннан килә (тат.) – у нее хорошо получается
7 Кара тузан өстендә аунаткансыз керне? Башыгыз эшләми мәллә? (тат.) – Вы что вываляли его (белье) в угле? У вас голова не работает что-ли?
8 Рус кызы, үз өеңә кайт! (тат.) – Русская девушка, возвращайся в свой дом!
9 И Аллам, без нәрсәләр кылганбыз, Хәерулла! (тат.) – О, Боже мой, что же мы с тобой натворили, Хайрулла!
10Исәнмесиз, әти! (тат.) – Здравствуйте, папа!
11Исәнме, кызым! (тат.) – Здравствуй, дочка!
12Аби (тат.) – бабушка.
13Бабай (тат.) – дедушка
14Жиңги (тат.) – уважительное обращение к жене старшего брата.
