Бахыта Биркенова. ДВЕРЬ

Наш трёхэтажный дом блёкло-жёлтого цвета стоит на большой шумной улице. В нём два подъезда, на каждом этаже по две квартиры. Шолпан Каппасовна, единственная старожила нашего подъезда, говорит, что дом у нас не старый, а ветхий. Получается, и я ветхая. Я помню и знаю всех жильцов, которые тут жили и продолжают жить. Знаю их привычки, характеры, настроения. Никто из них не знает, сколько раз открывал и закрывал меня, и никто из них не догадывается, что я разговариваю с ними.

Вот идёт с работы Гульнар, с тяжёлой походкой и печальными глазами. Она знает, что в квартире, кроме тишины и тоски, её никто не ждёт. Последние годы она доживает до пенсии. Мечтает, что после этого жить станет по-другому, лучше, а сейчас… А сейчас открывает меня и слышит скрип, как тяжёлый стон её неудавшейся жизни: тоскливой и безрадостной.

Марат с первого этажа ненавидит меня. Я раздражаю его своим присутствием, особенно когда он приходит пьяный. Открывает меня резко, прикладывая всю свою силу и злость, будто хочет с корнем вырвать. Обязательно хлопает мною громко, специально, чтобы все знали, что он тут. Хозяин дома! Прикладывая такую же злость, он бьёт свою жену. Мы все в доме это слышим. Все жильцы нашего дома его за это ненавидят, но никто в глаза ему ничего не говорит. Все притворяются, будто ничего не знают. Каждый раз при встрече с ним я с большим наслаждением через скрип шепчу: «Омбаағааан».

Ольга, соседка Гульнар по этажу, появляется всегда неожиданно. Она очень брезгливая. Вытягивает рукав своей кофты на ладонь, прежде чем взять меня за ручку. Кстати, её меняли только два раза, а чинили много раз, вкручивали в меня разного цвета и размера шурупы. Хватало их на полгода. Так вот, я своим скрипом посмеиваюсь над Ольгой, хоть бы протёрла меня или салфетку с собой носила, зачем рукав-то вытягивать.

Черноволосая Анар. Я её слышу по утрам, когда на тонких каблуках спускается торопливо по лестнице с третьего этажа. Открывает меня, и я тут же ей скрипом напоминаю: «Двееерь». Она быстро возвращается домой — проверить, заперта ли дверь. Конечно же, она не заперта. Выбегает, нахмурив нос, ругает себя за свою забывчивость. Мне нравится, что она никогда не хлопает мной — бережёт или просто не хочет разбудить соседей.

Так, ага, слышу, слышу — бежит восьмиклассник Сакен. Я мысленно готовлюсь к предстоящему пинку. Он по-другому дверь не умеет открывать — с разбегу, иногда в прыжке, но всегда пинком. А я помню его первое появление в нашем подъезде. В холодный февральский день его отец Азиз зашёл с огромной улыбкой на лице, неся бережно в большом зелёном одеяльце спящего младенца. Азиз потом ещё много лет вносил и выносил коляску, затем санки, велосипед. Иногда царапал меня, потом приходил закрашивал. Вообще, только Азиз за мной ухаживал: красил в новые цвета, замазывал маты, оставленные мальчишками с других домов, подкручивал петли и шурупы. Как его не стало, я осталась ненужной. До сих пор помню тот печальный летний день, когда его вынесли через мою дверь в последний раз — в гробу. Я тогда впервые заплакала. Эх, если бы он был жив, он бы научил Сакена не пинать меня и другие двери. Да и я бы не скрипела, он обязательно бы мои петли промазал.

Что-то Шолпан Каппасовна долго не выходит. Беспокоюсь за неё, может, приболела. Как увижу её, снова соберу все силы, чтобы ей было легко меня открыть. Совсем она старенькая стала. Получается, и я старенькая.

Сегодня ночью, как и каждую, многие из них мысленно дают себе обещание, что утром смажут мои петли. И будут спать спокойно, без этого скрипа, который каждый слышит по-разному. Но завтра меня тут не будет. Вчера двое работников из КСК приходили. Мерили мою ширину и высоту. Говорили, что теперь поменяют на железную дверь с домофоном. Так будет безопаснее. Интересно, что это за слово такое — домофон? Хоть бы увидеть эту загадочную штуку.

«Жииииизнь», — скриплю я в последний раз.