13
Первый раз я ощутила острую нехватку денег в тринадцать лет. В тот же день мне предложили себя продать.
Это был 1994 год, сырой и промозглый февраль: встаёшь — темно, и в темноте надо волочься в школу. А в школе исподтишка, прямо во время урока, Евсеев тыкает меня линейкой. У меня между лопаток синяки и узкие ссадины от пластмассового треугольника. Я терпела молча. Боялась, если взвизгну на уроке — Евсеев, а за ним весь класс, будут надо мной смеяться. И я провалюсь со стыда под парту, под свою вечную первую парту для слепых уродцев в толстых очках. Математичка осуждающе скажет: «Дериглазова!» — и выставит меня за дверь, потому что я опять срываю урок.
Я шла из школы через длинный шумный мост и мечтала. Вот однажды смогу как Рикки-Тикки-Тави: вцепиться когтями и зубами в самодовольную морду Евсеева — до крови! до крови! — и не отпускать, как бы меня ни били. И все узнают, что я — храбрая и бешеная. Может, тогда Матвей из восьмого «бэ» обратит на меня внимание. Он ни разу не заговаривал со мной, хотя мы оба ходим в театральную студию. Я же лохушка. Малолетка. Пустое место.
Мерзостно зудели ноги под ненавистными рейтузами, особенно там, где резинка на талии. Проносящийся мимо грязный троллейбус обдал меня снеговой жижей пополам с песком, даже на стеклах очков осели поносного цвета капли…
Вот если бы я была красивой! Говорят, самая толстая и длинная коса во всей школе, а может, во всем городе — у меня. Но волосы существуют отдельно, больно бьются током, плодят узлы и колтуны. Каждое утро — долгая пытка гребнем, туго затянутые косы, царапучие железные невидимки над ушами. Почему нельзя выпустить всю эту гриву на волю? Другие девочки украшают тонкие хвостики бархатными заколками с золотым пластмассовым краем. Я выпросила такую, но сломала, закусывая ей кончик косы. Новую мне ни за что не купят.
Я остановилась, чтобы поглазеть на витрину книжного магазина и собраться духом, прежде чем перебежать двор вражеской Четвертой школы. Вот если бы я была не я, а эльфийская принцесса Арвен. Я бы ничего не боялась, никогда не заплетала волосы, носила бы серебряный обруч с зеленым камнем, а не толстенные очки. Не рейтузы эти дурацкие, а лосины из нежной замши со шнуровкой на боку, и лунного блеска кинжал в ножнах у пояса… И тут я увидела незнакомую обложку. Оттянула пальцем уголок глаза: «Эльфийский клинок. Продолжение знаменитого романа Дж. Р.Р. Толкина»
Забывая вдохнуть, я влетела в магазин и через полсекунды с ужасом услышала вердикт: пять тысяч девятьсот семьдесят.
— Отложите мне, — сказала я, хотя точно знала: невозможно, невозможно попросить у мамы такую огромную сумму.
— Я тебя помню, — прищурилась продавщица. — Ты никогда ничего не покупаешь, только стоишь читаешь тут, как сиротка.
Щеки окатило жаром. Почему быть бедным — стыдно? Мне никто этого не говорил. Это просто висело в воздухе.
Не прощаясь, я выскочила на улицу и побежала к перекрестку. В ларьке среди жвачек, сникерсов и бутылок разноцветных ликеров, я снова увидела его. Я видела его вчера, позавчера и неделю назад. Я мечтала о нем и навещала после школы. Вот бы этот чудный маленький нож был моим. Мой эльфийский клинок, мой тайный друг с хищным узким лезвием, мой секрет, моя опора. Мы бы никогда не расставались. И в какой-то день, обычный, тягучий, серый и школьный, мой друг внезапно высверкнул бы перед самым носом Евсеева, а я бы спокойно сказала: «Еще шаг, и твои крысиные кишки будут на асфальте!»
Воображение тут же нарисовало, как я застаю Евсеева в раздевалке, когда он мажет пастой от шариковой ручки мою (бывшую мамину) бежевую куртку. Набрасываюсь на него в узком коридорчике около кабинета ОБЖ, когда он пинает по затоптанному полу мой рюкзак. Выхватываю нож в спортзале, когда он нарочно запускает тяжелый баскетбольный мяч в скамейку, где скучают освобожденцы — и попадает мне в лицо. О, как прыгнут и расширятся зрачки в его рыбьих серых глазах, как задрожит от страха его пухлая мокрая нижняя губа, как он отступит на шаг и жалко залепечет: «Кать.. я же не специально…» И побежит, побежит под улюлюканье пацанов: «Зассал! Зассал! Девчонки зассал!» А я крикну ему вслед: «Больше не приближайся ко мне, орочье отродье!»
От желанного триумфа меня отделяли еще восемь тысяч триста рублей — такая цифра написана на ярком оранжевом ценнике моего будущего друга, моего эльфийского клинка.
Если я пырну Евсеева ножом — о, какое сладкое, стыдно-сочное слово «пырнуть»! Ммм! Ладно, пусть так: если я напугаю Евсеева ножом, если заставлю его ползать на коленях и извиняться, об этом точно узнает Матвей. И скажет: «Да я знаю Катьку из седьмого А, мы вместе в театралку ходим! Это вы еще не видели, как круто она фехтует на сценических рапирах!»
Я впервые в своей маленькой жизни так много думаю о деньгах. О том, что на них я могу купить себе счастье. Складываю в уме пять тысяч девятьсот семьдесят и восемь тысяч триста. «Эльфийский клинок» в книге и эльфийский клинок за поясом, мой неразлучный друг, мой нож, моя опора.
Четырнадцать тысяч двести семьдесят. Это тридцать пять раз не купить коржик с зубчиками в столовой? Хм, за сколько недель или месяцев я смогу накопить?
— Девушка, а не хотите заработать? — чужой голос выдернул меня из тугих математических подсчетов.
В пустом дворе вражеской Четвертой школы никого не было, только я и мужик в длинном черном пальто и суконной кепке с ушами.
«Вот это ответ Вселенной», — пронеслось у меня в голове. Точно, заработать! Я читала, что в Америке в моем возрасте девочки работают бебиситтерами, выгуливают чужих собак или собирают клубнику на фермах. А что, я бы тоже смогла! Лучше бы, конечно, собак! Детей я побаивалась, а на клубнику точно не сезон.
— Ух ты! Вы не поверите, я как раз об этом думала! А какая работа? Я только после двух могу, учусь в первую смену.
— Ну, с мужчинами встречаться, — ухмыляется дядька. — Можно и после двух, нормально.
…Когда я рассказываю эту историю, никто не спрашивает, смогла ли я купить книгу и нож, понравился ли мне Перумов и гонялась ли я с деревянным мечом за подмосковными орками. Мало кому интересно, как я справилась с Евсеевым — но я все равно расскажу. Я разорвала его пионерский галстук, высморкалась в ошметки и долго истерично топтала. Это помогло. А через пятнадцать лет я узнала, что Евсеев, к тому времени бравый офицер и отец пятерых сыновей, сгорел за пару месяцев от какого-то злого рака.
Знаете, что интересно всем без исключения? Заработала ли я свои первые деньги телом.
Первые — нет. Когда я поняла, чего именно от меня хочет этот приличного вида дядька, я просто убежала. Я бежала так быстро, что ангорская шапка уехала в капюшон, а растрепавшаяся коса летела за мной почти горизонтально. Потом я долго стояла в подъезде и пыталась отдышаться, унимая невыносимое колотьё в боку. Даже сквозь пуховик я чувствовала запах собственного пота. Несмотря на страх, чуть-чуть загордилась: ну ничего себе, меня, вонючую девочку-подростка в прыщах может кто-то захотеть, как взрослую, как Анжелику из романа? Удивительно.
Я быстро забыла об этом случае, он совершенно меня не травмировал. Я выросла хорошей девочкой и поступила на журфак МГУ.
18
Переехав в Москву, я решила стать той, кем хотела всегда: храброй эльфийкой, безбашенной хиппи-автостопщицей, борзой и гениальной журналисткой. Я вплетала в волосы перья и цветные нитки, одевалась в восхитительные лохмотья и всегда таскала в рюкзаке походный нож. Без родительского контроля я перестала есть мясо, и вегетарианство стало моей опорой. Я очень гордилась, что живу в соответствии с принципами и не причиняю вреда.
В нашей университетской компании было принято плевать на деньги. Мы могли потратить последний полтинник на концерт, сорваться автостопом в Питер на лекцию по толкинистике. Как-то раз неделю кормили, поили пивом и прятали в общаге заезжего рыцаря из тульских реконструкторов. Эльфам деньги не нужны, их кормит земля. И мы без стеснения разрешали однокурсникам-москвичам заплатить за кофе и плюшку в факультетской столовке, выпрашивали на рынке мятые кабачки и черные бананы, готовили пустые макароны тысячью способов, ходили за прасадом в кришнаитский храм, пристраивались «аскером» к музыкантам на Арбате и вечером хвастались друг перед другом добытыми монетами и сигаретами.
И все же разговоры с соседками, Юлей и Алисой, частенько крутились вокруг еды. Началась сессия, вечерняя жизнь огромной общаги полнилась звуками и запахами. Раз в десять минут кто-то хлопал дверью, в замочную скважину тянуло то ментоловым дымом (одногруппницы из 805 комнаты), то горелым торфяником (третьекурсник-лимоновец из 814). У девчонок я стреляла сигарету утром, у лимоновца — час назад. У нас в 810 дробно стучали печатные машинки: пластиково скрежетала моя «Ромашка» и тяжело бухал Юлин чугунный монстр. Дрожал и мерцал экран роскошного Алисиного Пентиума, клавиатура клацала весьма деликатно. Мы все освоили машинопись, десятипальцевый слепой метод — рефераты, написанные от руки, преподаватели игнорировали.
— Ха! — вскрикнула Юля. — Послушайте, что я нашла:
«…и был он Палладой услышан;
Но перед ним не явилась богиня сама, опасаясь
Мощного дяди, который упорствовал гнать Одиссея».
Посмеялись над «мощным дядей», решили называть сурового преподавателя антички только так.
Мне постоянно хотелось есть. Чертов Гомер не лез в голову, какой там список кораблей до середины. Мы уже третью неделю питались гречкой, с пол-ложкой сахара утром и с пол-ложкой скверного крахмального кетчупа — вечером. В остальное время заливали голод литрами растворимого кофе.
Наша самопровозглашенная коммуна в комнате 810 держалась на нескольких правилах:
- Всегда делиться едой, одеждой, сигаретами, учебниками, конспектами и шпорами
- Вовремя читать свою часть длиннющего списка литературы и пересказывать друг другу
- Никогда не гасить свет в ванной, потому что тараканы.
— Пойду в столовую, — сказала вдруг Алиса и не позвала даже Юлю, свою ближайшую со школы подругу. Они вместе приехали из маленького северного города и были не разлей вода. Но Юля жила на тысячу в месяц, а Алисе родители выдавали три и еще присылали продукты. У меня бюджет был чуть больше Юлиного: я получала стипендию, но уже всё потратила на три тома свежего Перумова. За четыре месяца никто из нас не научился вести хозяйство.
Юля вздохнула и посмотрела на миниатюрную Алису снизу вверх, как щенок. У Юли в глазах — любовь и голод, грусть и корзиночки с кремом, а еще салат «Оливье» в крепко сбитом майонезе, сосиски с горошком и прочий ассортимент кафе в переходе между общажными корпусами.
Алиса зашнуровала парусиновые ботиночки, накинула цветную вязаную курточку. С Алисой клево дружить: она самая веселая и общительная на курсе, она танцует босая под дождем, она ангельски поет под гитару, она пишет тонкие стихи о нездешних мирах, от нее во все стороны идут волны любви и свободы. Мы с Юлей, да что там, все на свете хотят быть как она.
Я пожелала приятного аппетита, чуть с намеком. Меня передернуло от собственного дружелюбного раболепия, но я как бы небрежно спросила:
— Я возьму у тебя сигу?
Алиса улыбнулась красивыми зубами.
— Ой, а мамочка тебя ругать не будет, котик?
Позавчера мы сдали теорлит и в коридоре пили пиво с третьекурсниками. В разгар вечеринки в конце коридора появились мои родители. Сюрпризом, без предупреждения решили навестить и подкормить умницу-доченьку, гордость семьи. Умница, то есть я, была в тот момент в дугу пьяна, накурена и хвасталась свежим пирсингом в соске всем желающим. Мама молча поставила на пол сумку. Папа подхватил бледную маму под локоть, вздохнул — и они уехали обратно в Орёл. В сумке было два килограмма свиной вырезки. Я бросила ее в морозилку, гордо заявив соседкам, что есть свинью и коккер-спаниэля — одинаково аморально. Алиса сказала, что мною гордится. Юля обняла — с ней собственная мать разговаривала вообще раз в год.
Я второй день не могла найти в себе силы сходить на почту и позвонить домой, попросить прощения, извиниться. Придумать какое-то оправдание. Алиса прекрасно знала, что мне стыдно и неприятно, но весело продолжила:
— Катя, милая, сигареты надо свои иметь, а родителей — воспитывать. Юлечка, закрой за мной, — бросила Алиса в глубину комнаты и даже не обернулась — знала, что ее приказы всегда выполняются. Юля, её безмолвная тень, послушно встала из-за вороха книг и конспектов и повернула замок. И вдруг скривила лицо, как будто неслышно сказала «бебебе», по-детски передразнила Алису. И села за машинку, как ни в чем не бывало.
Я без спроса распотрошила Алисин «Честер» и закурила прямо в комнате. Со стены подмигнул портрет лупоглазого политика, вырезанного из «Огонька». На голове у него приклеена голая женская задница и подпись: «Мы все в путах Путина». Этот коллаж тоже сделала Алиса. Наши с Юлей поделки Алиса разместила в туалете. Я затушила бычок прямо о будущий президенсткий глаз. Плюнув на палец, ликвидировала начинающийся пожарчик и заорала:
— Юля, ты хочешь есть? Мне все надоело! Я жарю мясо!
Через час я жрала подгоревшую снаружи и сырую внутри переперченую свинину, вытирала едкие слезы и убеждала себя и Юлю:
— Мы никогда, никогда больше не будем голодать. Я завтра же найду работу. Журналистки мы или кто?
— Угу, — отвечала Юля, выковыривая волокна мяса из зубов. — Осталось найти, кто нас купит.
На самой-самой первой лекции, общей для всего потока, наш милейший декан убеждал, что независимых журналистов не существует. Важно найти издание, близкое по духу и букве — и продаться своим, а не врагам.
27
— А, что? Прости, я прослушала. Бессонница.
— Мне нужно сфотографировать тебя с развернутым паспортом. Это для модель-релиза.
— Ага, хорошо. Одетой норм? Где подписать?
— Держи, то твой экземпляр, это мой. Гонорар сразу после съемки. Тебе Арника сказала? Для пятнадцатиминутного ролика нужно минут двадцать повисеть.
— Всего-то?
— А мне нравится, как ты настроена! — Марат приподнимает брови и смотрит на меня поверх дымчатых очков. Как будто сейчас добавит «детка», или «новенькая», как в каком-нибудь дурацком американском кино. — Ты подумай, может в классике тоже снимешься.
В ответ я только растягиваю губы. Надеюсь, выглядит очень естественно и профессионально. В кармане пискнул телефон, пришла смска: «Ребенка в сад отвел, с собакой погулял, у меня температура, на работу не пойду». Вот зараза.
В огромной загородной студии интерьер предсказуемый: в одном углу розовая зона с круглой несвежей кроватью, остальное пространство — черное и красное, кожаное, виниловое и стальное, неприятно-бутафорское на вид.
— Слушай, а ты у кого раньше снималась? — заводит светский разговор Марат.
— Да ни у кого особо. Так… Я вообще-то фотограф, сейчас просто с работой туго.
— Иди в душ, а потом тебя накрашу, — Арника прерывает меня прежде, чем я начинаю ныть про кидал-заказчиков, десяток провальных собеседований и сотню проигнорированных резюме. Арника, а на самом деле Таня, деловито выгружает из сумочки палетки и помады. — И пописай, а то отвязывай тебя потом.
В душе пахнет искусственной ёлкой и дезинфекцией. Поперек маленькой раковины лежит черный резиновый член. Ну и куда мне теперь пристроить очки?
— Тань! — кричу в недозапертую дверь. — Это твое хозяйство в раковине валяется?
— В смысле? — орет она в ответ. — А, ты про Гарика? Это местная шуточка.
Выхожу в одном полотенце на бедрах.
— Ничего себе ты тоненькая! Как эльф, — говорит Марат. — Давай на грим быстренько — и снимем проходочку.
— Маратик, зацени какой я текст написала, — Таня-Арника ловко приклеила мне огромные ресницы, прорисовала брови, замазала тоналкой татуировку на плече и шрам от кесарева. Подмигнула в зеркало: — Ну красапеточка, а?
Через пять минут в соседней лесопосадке мы с Таней разыгрываем весьма идиотский диалог под пристальным взглядом маратовой камеры:
— Знаешь, любимая, мне нужно тебе кое-что сказать! — говорю я. Мне действительно очень неловко и голос дрожит.
— У нас все хорошо? Ты не бросаешь меня? — Арника сверкает на меня черными подведенными глазами.
— Я давно хотела тебе признаться… я хочу, чтобы ты подвесила меня к кресту и отшлепала флоггером! — я тут же кусаю себя за внутреннюю сторону губы, чтобы не засмеяться.
— А стеком не хочешь?
— О да! Пойдем скорее!
— Супер, с первого дубля! — говорит Марат. Кажется, всерьёз. — По коньячку?
В студии я понимаю, что про коньяк он тоже не шутил. Хотя на часах половина десятого утра. А, была не была. Я чуть не до слез радуюсь сырной нарезке, розовым пончикам с глазурью, бананам и настоящему, настоящему кофе с молоком или сливками — на выбор. Я такая голодная, что сыплю в картонный стаканчик еще и две ложки сахара.
— Но-но, не налегай, — снова предупреждает Таня. — Снимать потом тебя…
Крест — единственная вещь в студии, которая выглядит не бутафорской. Добротный. Тяжелый. Какой-то до ужаса настоящий.
Я и Марат стоим на глупых, неуместных кухонных табуретках.
— Давай, поворачивайся. Руки раскинь. Не туго? Веревка хорошая, мягкая, специально заказывал. Не волнуйся, из под ног в последний момент уберу, отдыхай пока, — он снова и снова проверяет и затягивает узлы. — Готова?
— Да! Ыыыы…
Тело рушится вниз и сразу становится слишком тяжелым и чужим.
— Будет больно. Не пытайся подтягиваться, не получится. Терпи. Не можешь терпеть — кричи, — Таня расхаживает перед крестом, маленькая, опасная, с ног до головы утянутая в черный латекс.
Я пытаюсь ровно дышать, я пытаюсь считать про себя. Я сразу остро и стыдно думаю о том, что ношу крестик не снимая, но никогда даже близко не думала, не понимала — как это, как это, как же больно, господи, как страшно, как не-вы-но-си-моооо…
— Сколько времени прошло, сколько? Минута? Всего минута? Это… так… мало.
— Еще четыре, надо продержаться еще четыре, минимум! Давай, давай, ты сможешь!
— Неееет, я не могу!
— Сможешь, я сказала!
Я дышу, я дышу, я вспоминаю, как Черный Властелин Моргот подвесил Маэдроса на скалах Тангородрима, приковав его к скале за кисть правой руки. Маэдрос мучался годы и годы, пока Фингон не спас его. Но во мне уже не осталось ничего эльфийского, я не выдержу, я сломаюсь.
— Нет, Таня, Танечка, сними меня, а?
— Давай без соплей, а то ресницы отклеются. Еще две минуты, да?
— Даа…
— Вот умничка.
Да, я умничка, умничка, я дрожащее, униженное существо, я огненное тело, я — боль в запястьях, я — выкрученные суставы.
— Сколько ещё-о-о?
— Арника, давай, поработай легонечко по бедрам! — командует Марат. — А то ее трясет уже всю.
— Ну, ты этого хотела? — Таня раскачивает бахрому маленького флоггера и бьет меня по ляжке. Сквозь слезы я вижу розовый след на ноге.
— Я ничего не чувствую!
— Не чувствуешь? А так? А вот так? — свистят в воздухе кожаные ремешки.
— Ничего, ничего! — вместе со словами из горла рвется то ли безумный хохот, то ли вой. Это я, это тело? Это я? Как это стыдно. Как неправильно. Как я хочу, чтобы все закончилось. Я просто все забуду, сегодня же, сейчас.
— Стоп. Шесть минут, — кивает Марат. — Сейчас развяжу. Молодец, девочка. Еще пару заходов — и домой поедешь. Как не хочешь? Нет, ну если не хочешь — заставлять не будем, только не заплатим. Поняла? Ну вот и умница.
40
3 февраля 2022
19:06
Евгений, здравствуйте, это Катя из Издания №1. Мы с вами лично не знакомы, но я вас давно читаю и глубоко уважаю. Каждый раз под моими постами вы напоминаете всему фейсбуку, что нынешняя Издание №1 работает на Мордор. Я записываю вам это сообщение… чтобы оправдаться.
Меня утешает, что Издание №1 все же не насквозь пропагандистская контора. Про «кольцо врагов» мы не пишем, а, например, про проблему насилия над женщинами — каждую неделю. А еще — тут вы как коллега-бильдредактор должны меня понять — мы даем платформу, аудиторию и хорошие гонорары фотодокументалистам. И публикуем то, что другие не рискуют.
У меня такая работа, другой нет и не будет. Вы, кажется, тоже на журфаке учились? Тогда помните, как декан говорил: нет независимых журналистов. Максимальная свобода — работать на тех, с кем согласен. Я пытаюсь сказать, что даже при помощи нынешнего Издания №1 можно сеять разумное, доброе вечное на огроменную аудиторию. Лучше так, чем совсем никак, понимаете?
И еще. У меня большая семья и я ее кормлю. Я не зарываю голову в песок, и вижу, что происходит и куда все катится. Но у меня нет привилегии гордо тряхнуть головой и уплыть в Заокраинный Запад, чтобы жить в соответствии со своими политическими принципами. Мне хочется рассказать вам, что в редакции работают по-настоящему хорошие, порядочные люди. Половина донатят Изданию №2, ходят на протесты, пишут политзэкам. Не знаю, чем это вас утешит, но вот…
Здравствуйте. Спасибо за сообщение. Всё что я пишу — не укор лично вам. Я все понимаю про семью и ответственность. Я сам ответил существенной частью жизни за свои слова. Для меня история с Изданием №1 выглядит так. Олигарх, у которого нет никаких проблем с семьей и деньгами, пытается нашими же с вами руками уничтожить независимую прессу. Был журналист — стал винтик в издании, которое можно выпотрошить за день. Для меня история с Изданием №1 самая острая, но не единственная. То же произошло и с Изданием №3, и с Изданием №4. Мой отъезд — это отказ от работы, которую я люблю больше всего. Я понимаю, что не смогу больше работать снимающим журналистом. Да, пока могу редактором, но это совсем не то. Я не так хорошо знаю вашу ситуацию и ситуации ваших коллег, но мне кажется, что поддерживать иллюзию благополучного существования издания в индустрии хуже, чем признать, что поезд ушел и пора искать какие-то смежные занятия. Каким бы болезненным ни был этот процесс. На длинной дистанции поддерживать этот симулякр точно вредно со всех сторон.
Я вас очень понимаю, правда. И целиком на вашей стороне. К сожалению, я не умею работать нигде, кроме СМИ — пробовала, плохо получалось. Я не хочу уезжать из страны, не хочу уходить из профессии. Но кажется, придется — противоречия все глубже. Моя ситуация — дочь в платном универе и мама с онкологией. Некому о них позаботиться, кроме меня. Вот так нас всех и съедят(
Да нас уже съели((
Я желаю вам обрести новую родину и быть счастливым. А если вам понадобится русскоязычный бильд или журналист-стрингер, тайный агент в России — дайте знать, помогу чем смогу. Я серьёзно.
Договорились! Рад, что поговорили!
22 февраля 2022
07:29
Как вы правы. Не могу успокоиться, горю со стыда, что страна развязывает войну в прямом эфире.
Что я могу сделать, чтобы это прекратилось?
Не могу спать.
Не могу молчать.
Не могу больше слышать визги пропагандонов.
Не понимаю как сесть за работу.
Одна моя страна убивает другую мою страну.
Орки маршируют по всем каналам.
Не понимаю, что делать и куда бежать. И нас миллионы(
Подруга из Львова сегодня написала в фейсбуке безадресно: «А небо все такое же, как если бы ты не продался».
