Мария Борелье. КОЛЕСО

<I>

Они думают, что я не понимаю их речь, это потому что я все время молчу. Без стеснения обсуждают, какая длиннющая у меня шея — кому-то нравится, и тогда я воспринимаю это как комплимент, а кого-то доводит до отвращения — и мне, конечно, обидно. Рабочие дни проходят довольно спокойно: я засовываю голову в окна к их столикам, когда они обедают, смешу безобидными выходками, позволяю почесать себя за ухом, но они не всегда дотягиваются и чешут по щеке. Я работаю около пяти часов в день, и наши будни проходят по одному сценарию. Через два часа от начала работы меня уводят на обед, там я встречаюсь с коллегами, мы обсуждаем сегодняшних клиентов: комфортно ли с ними, у всех ли все в порядке, не обижают ли нас, что смешного мы сегодня учудили и что им больше всего понравилось. Клиенты всегда разные. Обычно очень хорошие, веселые такие, добрые, даже довольно щедрые. Но вот сегодня, откровенно скажу, не везет. Мало того, что их на всю территорию трое — не сезон — так эта тройка еще и грубая такая. Вы только представьте.

Утро, они завтракают. Я, как обычно, в рамках шутки просовываю голову в окно (окна у нас открыты в рабочее время — специально для этого!) и так вот, эть, юмористически забираю листок зелени с общей тарелки (да, наши официанты специально так сервируют тарелки, чтобы мы так делали. Всем нравится. Всем!). А мне один из них, мужчина, я аж опомниться не успел, кричит:

— Что себе позволяет это уродливое создание!

И дает мне по носу тупой стороной вилки.

Честно, я опешил. Остальные двое, девочка и взрослая женщина, поддержали его, мол, да, так и надо этому вору листьев, наподдай ему вилкой по носу еще раз, иди отсюда, пшёл. Я отогнул голову, поднялся повыше и отошел, чтоб не увидели, как заслезились мои глаза. Удар вилкой — это не больно, но душевная боль была очень сильна.

Я неловко поошивался вокруг них, пока они заканчивали завтрак и гуляли по территории, ведь совсем от них уйти нельзя. Ушел на обед, все рассказал коллегам. Они утешают, конечно, и говорят, что я просто слишком чувствителен. Что глупые клиенты иногда могут лупить меня по носу вилкой и обзываться, и я в этом не виноват: ну, бывают дураки. Но я не могу к этому относиться спокойно. Принимаю на свой счет. Сразу появляются мысли: а так ли я хорош как жираф? Хорошо ли справляюсь с работой? На меня разозлились из-за того что я сделал что-то не так, или из-за их личных внутренних конфликтов?

Ведь если всегда думать, что дело не во мне — я не смогу развиваться, меняться, расти. Я тогда даже не пойму, что нужно что-то менять. Мне от этого довольно тревожно, потому что я не понимаю: как распознать, в чем именно дело. Во мне или в них. Я так хочу, чтобы мое самовосприятие совпадало с восприятием со стороны. Чтобы я был хорош! В мире есть тысячи жирафов, которые могли бы жить в тех же райских условиях, что и я, но они гибнут в дикой природе от лап хищников! Погибают от жажды! Иногда голодают. Это огромная честь — работать жирафом в отеле Джирафф Манор, и я должен быть достойным этой профессии!

Стоит сходить на прием к ветврачу-психологу, а то самооценка совсем расшаталась. Достаточно слегка нервно вести себя вечером, руководитель отправит меня на прием — я умею показывать, что мне психологически некомфортно. Врач прекрасная, комфортная женщина. Умеет она успокаивать, как-то возвращает в себя. В последний раз был у нее на приеме месяца три назад, чувствую, что пора снова.

Выговорившись коллегам, я немного пришел в себя и отдышался. Места нашей работы с клиентами оборудованы камерами (для контроля качества и безопасности), поэтому администратор увидела утренний инцидент и поговорила с мужчиной. Она остановила его в коридоре, я был рядом и подслушал часть диалога. Она говорила: «Вы для этого сюда и приехали, чтобы поиграть с жирафами, для этого и существует наш отель, и наше главное правило — не обижать жирафов, а обращаться с ними уважительно и приветливо. Если вы еще раз стукнете любого из наших жирафов вилкой, мы будем вынуждены удалить вас без возмещения средств». Вот так она сказала. Мужчина ничего не ответил, но, видимо, покивал.

Надо спросить у ребят, может, кто-то знает — на сколько дней они сюда приехали. Мне бы не хотелось долго с ними работать. Вот бы они уехали уже завтра. Все-таки я привык к комфортному, доброму общению с клиентами, — чтобы мне было приятно их развлекать, а им приятно развлекаться. Тогда я чувствую себя нужным, востребованным, хорошим жирафом.

Отель Джирафф Манор, ЮАР, 2013

<II>

Малышка-муравейчик начал первый рабочий день. Наконец он вырос и может усердно трудиться наравне со взрослыми. Сильно волнуясь, главное ничего не напутать, подбирает нужную веточку, чтобы нести в муравейник. 

Для каждого муравья это большой шаг — первая веточка в муравейник. Начинающие муравьи еще не знают, что взрослые в основном имитируют деятельность, а не работают. Разочарование ждет их на второй-пятой неделе работы. Переживается это довольно болезненно, но потом идет как по маслу.

Дело в том, что у муравьев не принято отдыхать — это жестоко порицается, не уважается, а также высмеивается. Такой менталитет. Поэтому каждый, каждый из сотен, тысяч муравьев каждый день вынужден вертеться в ловушке, в замкнутом круге: все веточки принесены и установлены, работа выполнена в полном объеме, делать — не-че-го, но! Нужно притворяться занятым дальше и дальше до ближайшего сончаса, и после, и так круг за кругом до самой пенсии, чтобы тебя не перестали уважать. Глупости. Юные муравейчики, был бы у них предмет в подготовительной школе вроде критического мышления, логики или прикладной (бытовой) математики, они бы не попадались в ловушку показного трудоголизма. Достаточно прикинуть соотношение, сколько существует муравьев и сколько фактической работы выполняется ежедневно — и будет кристально ясно, что работает процента три от всего населения муравейника. И это, в основном, вдохновленные юнцы.

Если бы все работали так усердно, как изображают — муравейники еще пару веков назад доросли бы до небоскребов, захватили человеческие города, а в 21 веке участвовали бы в постройке таких районов как Девяткино. Но муравейники так и остаются сравнительно небольшими кучками веточек, хвои, земли и листьев, а муравьи — обычными насекомыми с кислыми попками.

Но наш друг-муравейчик этого пока не понимает. У него даже лапки дрожат от волнения. Всю последнюю неделю он очень плохо спал, все время думал о Работе, представлял, как пройдет его Первый Рабочий День. Репетировал, как ответит на похвалу. Боялся, как его наругают за первую ошибку. И вот. Тот самый момент. Он стоит перед раздольем веточек в отдалении от муравейника, около пяти муравьиных километров. Он точно знал, он чувствовал, какая необходима ветка. Какую он жаждет найти. Нужна не слишком влажная, но и не слишком сухая. Достаточно гибкая, чтобы изогнуть ее под 20-30 градусов. Конкретной длины: в четыре муравьиных плеча. Она идеально встанет в одну из несущих стен. Потом нужно будет выбрать листик — декор, поэтому листики он осматривает тоже. Но стой, не отвлекайся, первым делом веточка. Муравейник может обойтись без декора. А без несущей веточки в четыре муравьиных плеча — не может. Это действительно важно. Не отвлекайся. Не подведи. Твердит себе муравейчик.

Время идет.

Мимо спешно прополз Илья Васильевич, один из старейших членов его семьи. Он нес небольшой комок земли. Муравейчик удивился: почему Илья Васильевич несет комок по направлению от дома? Ну, наверное, комок не подошел, он возвращает его на место. Ладно, уважаемый, прекрати отвлекаться. Он остановился на двух кандидатках: на веточке дуба и веточке березы. Дубовая чуть-чуть старше, тяжелее и суше. Березовая — гибкая, удобная, тактильно такая приятная, но, возможно, слишком гибкая для несущей стены. Боковым зрением фасеточного глаза муравейчик недоуменно проследил за Ильей Васильевичем, который деловито шагал обратно с тем же комком земли. Хм, подумал муравейчик.

Ничего, он выдохнется от активной работы и безразличия старших и скоро все поймет. Станет таким же старшим, притворно деловым и уважаемым. Получит имя. Станет замечать на себе благоговейные взгляды младшеньких. Цикл жизни. Цикл муравьиного взросления. Мудрость, которая приходит с годами.

Он отбрасывает размышления об Илье Васильевиче и решительно берет себя в лапки. Всё, хватит! Я так полдня потрачу. Водружает на себя увесистую — в четыре муравьиных плеча — веточку березы и бегом в муравейник.

— Вот, я принес, принес! Смотрите, какая хорошенькая. Я полагаю, она должна идеально вписаться вот в эту стену. Вот сюда. Здесь как раз не хватало вет…

— Угу, да-да-да, да, вплетай-вплетай.

— Только, прошу прощения, не могли бы вы, если у вас найдется минутка, проверить, прав ли я в выборе именно этой веточки. Там, всего в пяти километрах, нашёл я ее. Она не слишком гибкая? Не слишком гибкая для несущей стены? Я могу сходить поменять на дубовую, там лежит еще дубовая, она посуш…

— Пойдет-пойдет, вплетай, малыш.

— Но вы ведь не посмотрели…

— Малыш, вплетай. Отличная ветка, — руководитель отряда уполз.

Муравейчик остался в смешанных чувствах, которые оставляет невнимательная похвала. Его похвалили, но совсем не услышали. Оттого он не мог быть уверен в своей правоте. Камень опустился на сердце. Назавтра стенка, к сожалению, немного обвалилась. Веточка оказалась слишком гибкой. Муравейчик тяжело это пережил. Надо было брать дубовую. 

Муравейник, город Кыштым, 1834

<III>

Жан вдохнул любимый запах свежего хлеба и открыл прилавок. Он гордился каждой своей булочкой: от малюсенькой с сахарной посыпкой и изюмом до самого длинного багета. Каждый рабочий день у него получались не булочки, а шедевры. Весь Сент-Этьен это знал. Весь Сент-Этьен гордился Жаном, и Жан гордился собой. Вот что значит: человек на своем месте. Душа, созданная для хлеба. А родители говорили поступать на математический, по стопам отца. Ну-ну.

День нежен, на лавку щедро валятся солнечные лучи. Утекающее лето должно смениться свинцовой осенью, но это будет на следующей неделе, а значит, в следующей жизни. Жан все подготовил и ждет покупателей. Одной из первых придет Эльвира, эпатажная пожилая леди. Похвастаться новой шляпкой, наслушаться комплиментов, на сдачу взять багет. Есть такие леди — они и хлеб-то могут не любить, или плохо переваривать по воле возраста, но все равно приходят в лавку каждый день. Пекарю такие нравятся. Он любил Эльвиру. Она немного напоминала его любимую почившую бабушку по маминой линии. Бабушку по папе он не так сильно любил.

Затем должен прийти Эдо — он Эдуард, но все называют его Эдо. Заходит в обеденный перерыв, с работы, чтобы купить все виды сладких булок семье: малютке дочке, подростку-сыну и жене — рыжеволосой женщине с пышной гривой. Жан очень любит это семейство, хоть и не понимает: какой толк в остывших булках, их нужно есть горячими, с пылу с жару, с самого утра. Принимает их беззаветно, а что поделать. Любовь пекаря к своим покупателям — любовь безусловная и всепрощающая.

Он их всех любит. Он помнит даже некоторых туристов, которые приезжали сюда несколько лет назад на пару дней и брали ровно два багета. Он любит продавать хлеб, печь хлеб, чувствовать его запах, мешать тесто, все любит. И чувство муки на руках, и усилие мышц, когда тесто почти готово и нужно домесить лишь немного, и путь — когда начинаешь с мягкой, влажной, липкой, почти жидкой каши, а заканчиваешь оформленным, однородным, плотным куском хорошего теста. И жар от печи, даже если улица раскалена, и вкус — ему бы скинуть килограмм семь, но остановиться невозможно. Если вы хоть раз чувствовали запах свежего, горячего еще, сдобного хлеба, вы знаете, что остановиться невозможно.

Он не любил в своей работе только одно: когда хлеб остывал. Постоянные покупатели иногда прогуливали и просто не являлись за хлебом. Тогда Жан злился, очень злился. Это его уязвляло: будто он и его хлеб недостаточно хороши, недостаточно важны, недостаточно необходимы для счастья покупателей.

Утро шло. Эльвира не появлялась. Он начал подозревать ее в прогуле. Багет отложен прямо для нее. Ладно, хорошо, он пока теплый. Жан отвлекся, переключился на покупателей, и на солнце, и на день, и на прочее.

Спустя час Жан уже не думал, что ладно и хорошо. Сердце Жана заколотилось в темпе сердца оскорбленного француза.

— Да наплевать им на мои булки. Меня б не было, они бы запросто покупали хлеб где угодно, у кого угодно, даже, — Жан притворился, что плюётся, — в супермаркете! Бессовестные, безвкусные, бездумные, ничего не понимают ни в хлебе, ни в искусстве, ни во вкусе, ни в искусстве хлеба. Эльвира? Эльвира! Я ей душу дарю, я ей багет насыщаю душой, я выпекаю и думаю о тебе, Эльвира, а ты даже не знаешь, не думаешь, не приходишь! Жестокие, жестокие, жестокие — Жан иногда прерывал свои размышления, чтобы продать хлеб покупателям, не тем, другим покупателям, не Эльвире. — Я думал, что мы с ней вместе. Я думал, я важен ей так же, как она мне. Думал. Дурак! Наивный! Наивный глупец.

В размышлениях длился день. Успокоить Жана невозможно: волна поднялась и уже не уйдет. Вцепился глазами в багет, который, как он решил, пёк специально для Эльвиры, вложив туда всю любовь к ней, тепло к ней, воспоминания о ее вежливых разговорах и милой прическе, все пожелания здоровья, добра и счастливых внуков. Он нырял в свою оскорбленность, обиду и горе, плавал в них, почти наслаждался ими. Он думал и так, и сяк — об Эльвире, о невеселой судьбе никому не нужного пекаря, о дурацком осеннем солнце, которое слепит глаза, он упивался своей растерянностью, болью и злостью. День близился к вечеру, лучи солнца перекатились вбок, поближе к закату, он был истощен горькой и вкусной своей оскорбленностью. Впереди замаячила шляпка Эльвиры.

— Дорогой, Жан! Мой багет остался? Доброго вечера, дорогой, — ее левая рука была крепко схвачена в плотный белый гипс. 

— Эльвира, прекрасная, дорогая! Какая шляпка! Новая! Что с вашей рукой, бога ради?

Эльвира рассказала, как утром шла в парикмахерскую, и ее сбил какой-то  сумасшедший велосипедист-гонщик. Ее забрали в госпиталь и продержали весь день. Не дали ни подстричься, ни купить багет, ни насладиться щедро залитым солнцем денечком.

— Октябрь, в самом деле, совсем скоро на нас наступит зима, а они берут и пачкают весь мой день!

Широкая улыбка сама выросла на лице Жана и больше не уходила, пока он не лег спать. Глаза наполнились слезами, сердце стало каменно тяжелым (как он мог, да как мог, как посмел думать такие злые, несправедливые вещи об этой милой, несчастной, честной женщине) и обрело крылья — все в порядке, его багеты по-прежнему вкусные, нужные и любимые, все хорошо, его по-прежнему любят и выбирают, — а не как раньше. 

Без умолку ругая велосипедиста, желая Эльвире здоровья, сочувствуя, горюя и снова злясь на велосипедиста, да и на травматолога, что уж тут, мог бы и побыстрей перебинтовать, не целый же день больным торчать в госпитале, нужно иметь совесть, Жан порывисто собирал с полок багет, сладкую булку, фокаччу, булку с шоколадом, подхватил Эльвиру под здоровую руку и, по-прежнему не замолкая, довел до парадной ее дома. На том расстались до завтра, и в облегчении, смешанном со смутным удивлением, — чего я так разозлился на милую Эльвиру, —  он тоже пошел домой.

Сент-Этьен, Франция, 1983

<…>

Полноватый, уже немножко сонный Будда сидит у бесконечного лотерейного колеса и, призадумавшись, похлопывает себя по пузу. Размышляет, не крутануть ли колесо еще разок — вечер, пора ложиться. Лады, все-таки крутанём.

Колесо фортуны — его любимый игровой автомат в казино Безвременья. Игра устроена довольно примитивно: крутишь колесо с бесконечным количеством картиночек (там рептилии, все потенциально возможные представители человечества, насекомые, рыбы, млекопитающие. Картиночки — отдельное удовольствие, такие они красивые.) — и зарабатываешь баллы. Каждый лот стоит по-разному и равняется количеству лет, которые душа проживет в выпавшем воплощении. Баллы, конечно, нельзя обменять на деньги или что-то еще (в Безвременье таким не пользуются), но все равно интересно. Нужно же как-то развлекаться.

Размахивается, упитанной ладошкой крепко берет обод колеса и изо всех сил запускает. Щелк-щелк-щелк, разносится звук по тихо сияющей бескрайней зале казино, колесо замедляется, останавливается. Будда смотрит, что выпало в этот раз.

Отлично! Теперь жираф, он же пекарь, он же муравейчик, воплотится в собирательницу риса в северном Вьетнаме и проживет 75 лет. Вполне хороший лот — 75 баллов. В прошлый раз с жирафом вышло всего 23. Будда довольно хихикает — отличный вышел денёчек — и уходит поспать.

Может быть, еще съест бутерброд перед сном.

Зал казино, Безвременье