Свои любимые татуировки я подсмотрела у одного стилиста. Ажурные, каллиграфически выверенные надписи на двух сгибах локтя. Левая рука – Mom, правая – Dad. На руках лысого, под два метра ростом крепко сбитого парня из Камчатки это выглядит не пошло, а трогательно.
В отличие от него, я – невысокая крашенная блондинка с мягкими чертами лица.
В день, когда я перекрасилась, ко мне в гости зашла мама. Сидя на кухне и глядя, как я раскладываю по местам посуду, она изучала новый цвет волос.
— Кошмар какой, — вынесла свой вердикт. — Как будто поседела!
— Жизнь такая, мам, — усмехнулась я тогда, выпрямляясь.
Она ничего не ответила. На кухню забежала моя дочь, размахивая альбомом для рисования, и мама полностью переключилась на внучку.
— Какой красивый рисунок, Маргоша, — услышала я за спиной. — Это для меня?
Седины я не боюсь. Есть в жизни вещи пострашнее. Например, набить на руках надписи “мама” и “папа”. Кажется, они прожгут мне руки насквозь.
Вечером он уехала к себе. Зимой темнеет рано, и к семи часам за окном уже разлилась холодная синева. Затянув потуже шарф, мама вышла за дверь и растворилась в темноте подъезда. В прихожей, где она только что стояла, не осталось ни одного напоминания о ней. Чашки на кухне вымыты ею собственноручно, игрушки аккуратно сложены. Стул, на котором она сидела, задвинут на место. Даже полотенце, которым она вытирала руки, лежит в корзине для стирки. Приходя, мама всегда просит отдельное – дай маленькое, какое не жалко. Ни запаха духов, ни оброненной салфетки. На секунду я засомневалась: может, она и не приходила? Может, ее и не было никогда?
Внучку она звала Маргошей, Маргуней. Как будто в противовес моему лаконичному “Рита”. С внуками, как и с животными, мама не скупилась на ласку. Солнышки, зайчики, цыплята – все эти и другие нежные прозвища сыпались из нее, как из рога изобилия. Слыша это, я деревенела спиной. В моем детстве нежности не приветствовались.
— Самый чудесный ребенок на свете, — мурлыкала мама, гладя маленькую Риту по голове. Та жмурилась от радости, вытягивала сладкую шею и подставляла лицо под бабушкины поцелуи.
Я стояла в ванной и держала руки под струей ледяной воды. Вы когда-нибудь горели от зависти к собственному ребенку? Кто знал, что в холодном, натянутом, как струна, человеке таится столько нерастраченной нежности. Та ли эта женщина, что цедила “учись сдерживать свои чувства” в мои бурлящие шестнадцать? Та ли, что заставляла мои щеки гореть, но не от поцелуев, а от пощечин? Я покачала головой, отгоняя непрошеные воспоминания. Что ж, маме стоит сказать спасибо. В родительстве что-то пошло не так, но из нее получилась отличная бабушка. Однако оставлять их наедине я все равно не решалась. Слышала историю, как старшего внука, моего племянника, в его тринадцать мама побила скалкой по рукам. В тот день она усадила его за уроки, а подросток вскинулся и огрызнулся.
— Угрожать мне еще будет, — фыркнула, рассказывая. — Так визжал потом, как будто его резали.
Я смотрела на нее, молча прикидывая. Значит, тринадцать — это по маминым меркам взрослый. Рите сейчас шесть. Сколько лет ей осталось купаться в бабушкиной любви?
Дочь не подозревала о моих мыслях. Дорисовав все раскраски и уложив спать кукол, она заскучала. Приближалась ночь, и во дворе валил пушистый, большими хлопьями снег.
— Выйдем на улицу? — предложила я. Рита радостно закивала.
Горки и качели на детской площадке занесло снегом. Небольшая карусель тоже примерзла к земле — не покатаешься. Походив по двору, мы сели на лавочку. Рита задрала голову вверх.
— Мам, звезды, — показала она рукой в варежке.
Сквозь снежные тучи пробивался тусклый свет. Одна, в хвосте большого ковша, сияла ярче остальных.
— Помнишь, где Большая медведица? — спросила я.
— Вон там, — замахали в воздухе варежки. Я улыбнулась, кивнула и поцеловала Риту в лоб. Оцепенение, охватившее меня при встрече с матерью, начинало спадать, и я снова могла обнять своего ребенка.
Захотелось курить. В детстве звезды мне показывал отец и всегда курил при этом. Но я рядом с дочерью сигареты не доставала.
— Спой что-нибудь, — попросила Рита, пристраивая голову у меня на груди.
— Уже? — удивилась я. — Может, дома спою?
— Нет, здесь, — заупрямилась она.
— Ну хорошо, — я потерла переносицу.
Стандартные колыбельные я не жаловала. Все без исключения казались наивными и пустыми. “Просто тебе их в детстве никто не пел”, — пронеслось в голове. Засыпала я сама, с выключенным светом и задернутыми шторами, сжимая в руках мягкую игрушку. А во взрослом возрасте долгое время испытывала необъяснимый страх при наступлении ночи.
Вместо колыбельных я пела дочери любимые песни.
Счастье вдруг в тишине постучалось в двери
Неужель ты ко мне, верю и не верю?
Падал снег, плыл рассвет, осень моросила
Столько лет, столько лет где тебя носило?
Песня закончилась быстро, я замолчала. Рита заерзала на скамейке.
— Еще, — потребовала она.
Разгоняя зиму вокруг, я пела и пела. Слова, которые невозможно было озвучить даже в зеркало, выпархивали из меня во время пения неровными нотами, дрожанием связок от нахлынувших чувств. Пела, пока, наконец, не почувствовала, что замерзаю. Подхватив засыпающего ребенка на руки, поднялась домой.
Во сне Рита прижалась ко мне горячим боком. Свет луны пробивался сквозь незашторенное окно и рассеивал тьму, укутывая комнату в мерцающий полумрак. В тусклом свете я видела, как дрожат во сне ее ресницы, поправляла сбившиеся волосы, заправляя за ушко волнистый локон. Какое счастье, что она у меня есть.
— Не рожай, — сказала мама. — Вот увидишь, твоя жизнь превратится в ад.
Мы разговаривали по телефону. Я стояла у окна, повторяя пальцем на стекле расписные снежные узоры. Не то, чтобы ее слова меня удивили. Но и воспринимать такие выпады спокойно мне по-прежнему было сложно. Ответить было нечего, и я молчала, продолжая водить ничего не чувствующим пальцем по стеклу.
— У твоего отца плохая кровь. Если родишь мальчика, то больного. Всю жизнь инвалидом будет. Решать тебе, но я бы выбрала аборт.
Но ты не выбрала. Ни в первый раз, ни во второй, ни в третий. Тогда было нельзя, тебя бы не поняли. Ты всех подняла, обучила, накормила, одела. Работала сутками, чтобы хватило каждому. Так было положено. Все закончилось, мам. Теперь никто не упрекнет тебя, что дети плохо одеты, шмыгают носом или кричат в супермаркете. У тебя все получилось. Ты наконец-то стала свободна. Но не тут-то было. Появились внуки, и снова нужно быть хорошей.
На третий день жизни Рита сильно заболела. Отказывалась от груди, а то, что съедала, срыгивала обратно. Спала, не открывая глаз, целые сутки. Не пачкала подгузники. С младенцами такое бывает, говорила ты мне, но я забила тревогу и вызвала врача. Билирубин — 350. Еще немного, и он попадет в центральную нервную систему и может спровоцировать ДЦП. Может ли девочка в нашей семье стать инвалидом, мам?
Риту положили под ультрафиолетовую лампу с повязкой на глазах.
— Вытаскиваешь, только чтобы покормить. Просвечиваешь ее полностью – спинку, живот, бока. Если будет смотреть на свет лампы без повязки — ослепнет, — отчеканила врач.
Лежать под лампой Рите не нравилось. Надрываясь от крика, она трясла ручками в царапках и, задевая себя по лицу, раз за разом смахивала повязку. Спать было нельзя. Я следила за временем, выстраивая часы кормления, бесконечно поправляя полоску ткани на ее глазах и успокаивая плач. На следующий день врач снова замерила уровень билирубина. Триста двадцать.
— Наверх не ползет, продолжай так же. Останавливаться нельзя.
В тот день мама прижала меня к стенке и выговорила за непостиранные пеленки.
— Это сейчас неважно, — ответила я, и она посмотрела на меня потемневшими от гнева глазами. На разговоры не было сил. Я отодвинула маму от себя и направилась в спальню – проверить, как там Рита.
— Пустышка, — слово вонзилось в спину. Я застыла, не оборачиваясь. Молча развернулась и подошла к ней. Взяла маму за плечи и повела в прихожую. Открыла дверь и с силой вытолкнула из квартиры. Обида прожигала грудь, но это тоже было неважно.
Спустя месяц билирубин пришел в норму. Рита набрала вес, язычок и белки глаз посветлели и заблестели от влаги. Еще через месяц она заново познакомилась с бабушкой.
Рита давно уснула. Во сне столкнула с себя одеяло, дышала глубоко и ровно. Не в силах больше лежать, я встала и подошла к окну. Свет луны гладил меня сквозь стекло. Я взяла в руки телефон и быстро, чтоб не передумать, набрала текст.
— Какие песни ты пела мне в детстве?
***
Во сне я видела абику. Совсем молодая, она распускала длинные темные косы. По полу был расстелен корпе, а на нем лежала годовалая младшая дочь. Абика пела низким грудным голосом тягучую колыбельную. Малышка – моя тетя Замира, поняла я – спокойно спала. В проем двери просунулась вихрастая кудрявая голова.
— Мам, — глухо позвала девочка лет двенадцати, — есть хочу.
— Хочешь — свари, — не поворачивая головы и не отпуская рук, ловко расплетавших тяжелые косы, ответила абика. — Сначала покорми младших, что останется – доешь сама.
Девочка посмотрела на мать долгим внимательным взглядом, глаза налились слезами и потемнели. Подбородок дернулся и она кивнула на младшую, лежавшую в маминых ногах.
— Ее ты любишь, а меня нет, — выпалила она.
Абика перекинула распущенные волосы за спину. Наклонилась, подняла малышку на руки и прижала к себе. Шагая, она мерно покачивалась, помогая ребенку погрузиться в глубокий спокойный сон.
— Что тебя любить? — повернулась через плечо. — Ты большая уже. Любят только маленьких.
Мамины глаза вспыхнули, и меня поглотила темнота. Стало страшно. “Хватит”, — услышала я собственный голос.
Кто-то подхватил меня подмышки и поднял в воздух. Совсем маленькая, я обняла тебя за шею и положила голову на теплую грудь. В родительской спальне было темно. Мебели здесь практически нет: старый темно-коричневый шкаф и большая кровать. Веки потяжелели и начали закрываться. Ты положила меня головой на подушку, я завертелась и проснулась.
— Спой, — захныкала я.
— Я не знаю колыбельных, — покачала головой ты.
— Спой что знаешь, — хныкала я, не особо надеясь.
Ты вздохнула, легла спиной на кровать, подняла взгляд к потолку и запела.
Ты пришло, ты сбылось, и не жди ответа
Без тебя как жилось мне на свете этом?
Тот, кто ждёт, всё снесёт, как бы жизнь не била
Лишь бы всё, это всё не напрасно было.
Снег за окном падал и падал, заметая дворы и дома, перекрывая дороги. Голоса замолкли, стихли песни. На одной кровати, обнявшись, спали мать и дочь.
