Посвящается Ирине Михайловне Удлер
В этой квартире уже много месяцев не включался верхний свет. Лампочка на щепотку вольт торчала из настольной лампы, и достаточно этого было. Книги шептались, провожая её на работу и встречая с работы. Она здоровалась с ними и садилась с очередной за стол.
С тех пор как муж умер, а дочь уехала за границу, она оказалась в абсолютной свободе. Декан удивлялась и переживала: «Не много ли для вашего возраста берете учеников, профессор? У нас есть преподаватели зарубежной литературы, подхватим вас, если что, вы только скажите».
«Ха», — отвечала она.
«Ха», — и не отдавала. Она могла ввести в транс группу от 12 до 45 студентов, говоря о Прусте, Фолкнере и Флобере. Она цепляла последние ряды глазами и сразу знала: эти — стесняются отвечать, но читают, эти — малограмотны и безалаберны. Студенты с задних рядов — разные. Она проводила экзамены много часов подряд, слушая каждого готового говорить. Она оставалась после семинаров, чтобы ответить на вопросы строившихся в очередь испуганных, робких, но заранее гордых за свой вопрос. Ведя лекции, она стояла, сидеть — неуважительно к слушателю. Голос летел по долгой аудитории, рот, стена, затем справа со стороны окна, закругляя траекторию, левая стена, доска, её левое ухо.
Её боялись и любили. Она любила и не позволяла себе улыбок — чтобы книжки лучше усваивались. Была когда-то она юной преподавательницей и доброй, никто из потока не прочёл даже пол-тома Пруста. Тогда был перевод Любимова. Теперь даёт читать только Баевскую — вас не хватит, чтобы прочесть Любимова, Баевская легче, живее, берите её — теперь хоть чуть осилят, а значит, Пруст останется в них на всю жизнь. Она отлично знала, как студенты-эйджисты (и не нужно удивляться, что она знает такие слова, она образованный человек) последние десять лет прочили ей маразм, пенсию, смерть в одиночестве. Как обсуждали — раньше-то она… а теперь и на лекциях прыгает с мысли на мысль… на зачётах совсем мегера… она нашему тройку даже не нарисовала… он из-за неё в армию…. а потом февраль… Есть ли кровь на ее руках? Пора ли на пенсию?
Ха.
Одно было плохо — седьмой день недели. Каждую неделю кирпичом по макушке: опять выходной.
Она говорила студентам: что угодно, только — читайте. Не знаете, что почитать? Подскажет ближайшая книжная полка. Идите к ней и подносите руку. Полка нашепчет ответ руке, дальше разберетесь. Не знаете, что делать с жизнью? Читайте. Если запутались в своей голове, заходите в чужую прибранную. Хотите писать сами? Пишите, но не вздумайте прекратить читать. Голос облетал аудиторию по правой стороне, возвращаясь в её же левое ухо, по воскресеньям она следовала своему завету. Я хочу быть писателем, сказал ей однажды студент, первокурсник. А что же вы не прочли добрую половину книг к экзамену? Писателем! Не читателем же! Ответил с бравадой.
— Ха!
Если студент требовал объяснений, она тратила на объяснение часы. Если студенту никакие объяснения не помогут, она качала головой молча.
***
Вернувшись домой под мягкий книжный шепот, она вдруг подумала: сколько бумажных жизней успела прожить за эту одну? Количество книг на полках, в два ряда каждая, в голову не умещалось: 200 это или 2000?
В этой квартире уже давно разговаривали только книги, а светилась только настольная лампа.
Она поглядела на календарик. Пятница. Нога болела сильнее обычного, а грудную клетку тянуло. Она поняла, что пора. В зеркале было лицо. На каком-то из возрастных рубежей, может быть, 79 или 80, она перестала любить своё отражение. Оно не стало ужасным, но наскучило. Облупившиеся черты, щеки, которым уже не идут румяна, глаза, которым всё больше шла густая чёрная подводка. Она ничего не меняла в себе, возраст заморозил этот вид как финальный. Она знала, что до смерти так и останется. И вот смерть.
Ей сказал это календарь.
Нет, ты не доживешь до понедельника, профессор.
Календарь улыбнулся.
Тебе всегда сложно давались выходные, чем старше — тем тяжелее. На этой неделе ты ни разу не замечала тянущее в сердце, слабость руки, ноющее в висках.
Студенты морозили глупости, что она кто-то вроде вампира, сосёт из юношей жизнь и силу. Примитивное вранье: сама работа была для неё энергией, она крутила педали — энергия выделялась. Она отдавала себя всю на университетскую доску, она вся собиралась в голос, она не забирала, а отдавала, и этим вырабатывала.
Можно было не замечать боль и старость, пока ведешь семинар. Она давно знала, что не уйдёт на пенсию.
Она надеялась умереть в пятницу.
Календарь сказал: в воскресенье.
Прождёт два бессмысленных выходных.
Успеет дочитать «Безгрешность» Франзена? Ещё 430 страниц. Надо?
Чтобы не заскучать, вызвала скорую — тяжёлое сердце, проверьте меня. Нет-нет-нет, отказ от госпитализации.
Когда уже долго сосало под ложечкой, она вспомнила — это признак не смерти, а голода. Смерть чуть позже. После еды. Десятилетия в университете воспитали в ней строгость. Она не помнила себя дающей себе поблажки, не помнила себя мягкой, ленивой умом. Помнила читающей, внимательной, тонкой. Каждую неделю вычитывала книжные новинки, проверяла — дотошно и честно — десятки заданных на дом эссе, ей присылали по электронной почте, сил не было разбирать оскорбительный юный почерк. Когда-то у неё тоже такой был. К умиранию приступила так же — строго и тонко.
Она думала, что в разуме до 90 лет её удерживала строгость, но её удерживала страсть. Строго-не строго, а как любила. Находить новые книги, перечитывать старые и удивляться: то, что читала десять лет назад, сейчас совершенно иная книжка. Как любила находить огонёчек в глазах студента, когда он понимал: эта старуха слушает, эта старуха видит его, его слова имеют значение. Она обожала студентов. Она обожала летучий свой голос. Она стояла на лекциях от того что сила переполняла её, нужды не было присаживаться отдохнуть.
Строгость-не строгость, но — страсть.
Есть писатели по призванию, по судьбе, а есть по судьбе и призванию читатели. Ей не нужно было писать — ей нужно было читать и говорить о прочитанном.
Умирала она богатой.
Хлеб бородинский, масло сливочное 82%, соль поверх чуть-чуть. Густо-коричневый чай с капелькой молока и двумя красивыми ложками сахара. Ложечки сувенирные, узорчатые, из Египта, что ли. Редкое дело — поесть без книжки, но сегодня особенный вечер. Она решила: не будет тратить время на Франзена, не успеет, а читательскую жизнь нужно окончить по уму. Ела соленое и выбирала — какую книгу с собой. С какой книгой найдут её через пару дней в постели? Она надеялась, что успеет в постели, прилично одетой, почистить зубы, вымыть голову, не свалиться в ванной. Нет, не комфортно это, не приятно и не красиво — умирать.
Последний студент подошел к ней сегодня после семинара. Спросил — правда, что Шиллер вдохновлялся запахом тухлых яблок? Ну, ходит такая легенда. А что вам Шиллер? — прищурилась. Да зачитываюсь, оторваться не могу. Знаю, что пора дальше идти по программе, но как-то чего-то. Раньше она относилась презрительно к тем из студентов, кто слаб в выражении чувств (кто ж за тебя это скажет, дуралей, ведь ты один это чувствуешь), но примирилась: плохой оратор не значит плохой читатель. Немножко улыбнулась и кивнула. Читайте, время есть пока. Догоните. В эти выходные от души почитайте Шиллера, и дальше пойдем. Студент улыбнулся и отошёл. Вот был последний разговор со студентом в её жизни.
Неясно, как обозначить предчувствие смерти и как объяснить. Ей было приятно от того, что разговор был красив, и грустно от того, что страсть её жизни окончена. Она подумала, что будет скучать и запнулась. В загробную жизнь профессор не верила — не так глупа.
Книги переговаривались вполголоса. Тревожно это и смутно, когда хозяйка умирает, а ещё это гордо — быть выбранной как Предсмертная Книга. Книжные полки полнились скорбью от скорой потери, а ещё чем-то вроде соревновательного духа, кого она выберет? Кто удостоится?
Смерть наблюдала за профессором из окошка и хихикала над тревожными книжками. Профессор со Смертью была в ладах, так что та дала ей спокойно собраться, причесаться, поесть, побыть в тишине и с книгами.
Профессор вышла из ванной с мокрой головой, поспешила закрыть окно, продует; осеклась, остановилась — продует и уже ладно. Стоя в тихой-тихой кухоньке, вдруг заметила себя в пространстве, а в себе заметила — чувства. Она вспомнила чувство — два часа ночи перед трудным экзаменом, который начнется в восемь. Не дочитаешь ничего, не подготовишься ни к одному больше билету, сделала всё, что смогла. И сердце крутит.
Какой Смерть экзаменатор? Строгий, конечно, строгий. Даже водя дружбу со Смертью, профессор это знала. Даже любимых студентов профессор спрашивала по всей строгости, одна поблажка — значит следующий семестр в трубу: помилованный расслабится, а тот, что всё зазубрил до последней буквы,— оскорбится чужому везению. В этом они со Смертью похожи.
Она улыбнулась, придумав хитрость: не будет звонить дочке и уйдет тихо. Что сделает дочь? Сорвётся к ней из Берлина, поднимет тревогу, найдет самых быстрых врачей, устроит сутолоку, а затем все равно на полчаса опоздает и заест себя чувством вины. Ей не хотелось такого для дочки, она дочку любила, и Берлин прекрасное место, не хочется оттуда ездить. Она бы написала, напротив: «Я умираю, не смей приезжать на похороны», — нечего деньги тратить на такую скучищу, но живые такого не понимают.
Увидев в окне силуэт, седьмой этаж, она вздрогнула, но сразу успокоилась — чего бояться, если ждешь самого страшного. Она стала смотреть внимательней и улыбнулась. Пусть старая подруга Смерть подождет здесь, пусть понаблюдает из окошка, пусть они тихо побудут вместе, разделенные стеклом.
Кожа головы чувствовала приятный, запретный холодок: сквозняк проходился по влажным волосам. Она так внимательно защищала себя от этого чувства, потому что очень оно опасное, голову простудишь на раз-два. А теперь наконец-то — можно. Так хорошо. Это как будто шалость.
***
«Люди не умирают для нас немедленно, они как бы купаются в своего рода ауре жизни, которая не имеет отношения к истинному бессмертию, но через которую они продолжают занимать наши мысли таким же образом как тогда, когда они были живы. Это как будто они уехали за границу».
Марсель Пруст
И она отбыла за границу.
