Вот он – дворик моего детства. Казалось, только вчера я и моя семья покинули его, этот город, страну. Сколько лет – страшных, голодных, выжженных солнцем и солью, – снился мне он, с его огненно-рыжими клёнами и деревянными скамейками.
Я сидел в тени и вдыхал воздух Берлина, который так не похож на раскалённое, густое марево пустыни. Нет, здесь она, Ханаанская земля, омытая кровью и слезами народа-скитальца.
– Это моё! – зазвенел голос. – Анкель, отдай!
Я присмотрелся к Анкелю – бойкому, нескладному мальчику – и, прищурившись, разглядел, что происходит.
Каждый из мальчиков тянул в свою сторону белого, смешного робота-собаку. Владелец игрушки, роняя слёзы, беспомощно кричал и звал взрослых на помощь.
– А теперь это моё, плакса! – торжествующе воскликнул Анкель, поднимая над головой собаку.
– Папа! – закричал рыжеволосый мальчик и в отчаянье толкнул хулигана.
Я вздрогнул; маленькая война, развернувшаяся передо мной, без жалости разрушила стену, которая долгое время ограждала меня от прошлого и дня, когда мир изменился, рассыпался на осколки; когда ярко-красный подарок был предвестником тёмных, голодных дней и выброшенной на поругание жизни, после истоптанной в победоносном марше при свете пылающих костров.
***
– Аба[1], это…мне? Правда?
– Мазаль-тов[2], Ашер, – отец улыбнулся. Его глаза за полукружьями очков тепло заблестели. – Я люблю тебя. Мы все тебя любим. – Аба обнял меня. До сих пор в памяти осталось тепло, когда испачканные грифелем ладони согревали, закрывали от подступающих холодов ноября. – Беги, поиграй во дворе.
– Можно, аба?
Смех отца – громкий, но ласковый и такой же тёплый, как и руки, – вспыхнул в сердце.
– Беги, беги.
И я побежал вниз, судорожно сжимая в руках игрушку. Долгое время эта пожарная машина лежала на прилавке, сверкая, как ёлочная гирлянда. Я не мог налюбоваться на колёса, сделанные из настоящей резины, выдвижную лестницу и игру лучей на ярко-красном корпусе.
Спускаясь во двор, я увидел на лестничном пролёте коренастого мужчину, одетого в потёртые брюки и испачканную в зелёной краске рубашку. Мужчина красил перила, пыхтя трубкой и щурясь – видимо от едкого запаха, похожего на запах жжёной резины и графита.
Я улыбнулся, сильнее обхватив свой подарок: передо мной был герр Крюгге, привратник.
– Здравствуйте, герр Крюгге! Посмотрите, какая у меня машина! – я поднял игрушку так, чтобы дворовый привратник смог увидеть её. – Посмотрите, какая машина!
Могучая спина мужчины разогнулась. Он не спеша развернулся, держа в руках малярную кисть.
– Красивая, да?
Привратник, обычно приветливый и весёлый, промолчал. Он только посмотрел на меня странными злыми глазами и вернулся к работе. Я остановился на лестничном пролёте, внимательно оглядывая старика Крюгге. Я почувствовал что-то неладное, сердце упало вниз, а по спине прошёл холодок. Я никак не мог понять, почему добрый и радушный Крюгге сейчас так смотрел – ведь он так часто баловал меня, а отца, «герра архитектора», всегда ставил в пример другим и даже встречал с лёгким поклоном.
«Может, он хочет взять мой подарок? Но зачем взрослому машинка?» – эта мысль смутила меня, приковала к лестничной площадке. Но игрушка, которую я держал в руках, словно убаюкивала недоумение, странное нарастающее беспокойство и липкий страх.
Но … ведь не только Крюгге изменился – Берлин сам зажил другой жизнью: в воздухе витал смутный страх, и люди точно окаменели, превратились в теней из сказок. Живыми оставались только глаза – беспокойные, тусклые – и только их можно было рассмотреть на закостеневших, замерших лицах.
Но что же случилось? Что заставило город и господина привратника так измениться?
Я вдохнул, торопливо спустился и вышел во двор, прикрыв ладонью глаза – так ярко и непривычно сиял солнечный свет.
Берлинская осень сверкала лазурью неба, шелестела огненными листьями клёнов и перекликалась голосами крикливых воробьёв-разбойников. Но тревога от встречи с молчаливым и угрюмым привратником росла, тянулась ко мне, мешала дышать. С трудом мне удалось снова обратиться мыслями к машинке и историям, где она ездила по улицам, и её экипаж спасал людей.
– Эй, что это? – резкий, по-детски грозный окрик отвлёк меня от игрушки. Я обернулся и увидел, что позади меня стоял сын Крюгге – Вернер.
– Привет! – мне не хотелось портить самый лучший день в моей жизни, и я решил постараться не злить лишний раз шестилетнего здоровяка. – Смотри!
Вернер по-птичьи склонил голову, и так же, как и его отец, посмотрел на меня, а затем – с завистью – на ярко-красную, блестящую машинку.
– Хочешь…поиграем? – губы занемели. Я заметил, как его глаза потемнели, стали злее обычного, и в них появился недобрый огонёк. В горле вдруг пересохло, и когда я заговорил, язык едва-едва мог ворочаться. – Это папин подарок, Вернер…
Но в это же мгновение сын привратника вцепился в игрушку. Мальчик сопел и фыркал, как самый настоящий медвежонок. Но я не отпускал машинку. Ладони и лоб покрылись жаркой испариной; мне стало трудно дышать. Лицо обожгло, и тёплое сентябрьское утро показалось нестерпимо холодным.
Игрушка начала скрипеть, чёрная лесенка – шататься из стороны в сторону. Мне даже почудилось, что за всем этим скрипом я слышу крики невидимого экипажа, который теперь сам нуждался в помощи.
– Вернер, верни! – мой голос предательски осип; слёзы задрожали, защипали в уголках глаз.– Вернер, отдай!
Крик разорвал горло, оцарапал нёбо и словно взорвался в голове, отдавшись в затылке тупой, но мгновенной болью.
– Что тут такое? – дребезжащий голос Крюгге – точь в точь визг несмазанных петель – прокатился по двору, резким, отрывистым эхом. Шёпот клёнов смолк: ветер, испугавшись голоса привратника, улетел прочь вместе со стаей воробьёв.
Он торопливо шёл, с трудом дыша и шмыгая носом. Его ботинки – тяжелые, словно высеченные из куска цельного камня – расплёскивали лужи. Дождевая вода стеклянными осколками рассыпалась в воздухе и с тихим, плачущим всхлипом падала обратно на брусчатку.
Я и Вернер на время прекратили свою борьбу, наблюдая, как камнеподобная, плотная фигура привратника приближается к нам. Во мне родилась надежда: Крюгге поможет, прогонит сына и вернет мне игрушку!
– Вернер, сынок, что случилось?
Улучив момент, я выдернул машинку и прижал к себе.
– Герр Крюгге, а Вернер…
– Молчи! – от его злого голоса на моём лбу выступил холодный, противный пот. Старый привратник повернулся к сыну, и повторил вопрос.
Я замолчал, опустил взгляд на ботинки привратника. Страх сменился волнением, и, как ни странно, надеждой – они напоминали солнечного зайчика, возникшего на стене. Я был уверен, что, не смотря на чудное, необычное настроение, герр Крюгге увидит, кто прав – я или Вернер.
Голубые стеклянные глаза Вернера сверкнули. Его рот раскрылся, и плаксивый, пронзительный крик огласил двор:
– У еврея! – прорыдал он, поворачиваясь к отцу. Палец здоровяка указал на игрушку. Пухлый, с серым ободом грязи под ногтем, он казался мне чем-то зловещим, пугающим – точно маленький, разгневанный божок протянул свою длань к жертве, которую ему должны принести. – Смотри, какая у этого еврея машина!
Глаза – яркие, взрослые, – задержались на мне. Я сжался, превратился в мелкое насекомое под взглядом Крюгге, застыл в ожидании приговора. Тяжёлая, бездонная тишина повисла на мгновение, превратившись для меня в калейдоскоп сменяющих друг друга чувств. Цепкие, мозолистые руки, раньше протягивающие конфеты, вырвали у меня блестящий ярко-красный подарок отца.
Надежда, теплившаяся в груди, погасла с первыми слезами. Я не мог поверить, что такой добрый человек мог так поступить! Ведь он видел, что машина моя, я с ней выходил!
– Теперь она моя! – прокричал Вернер, размахивая машиной. – Моя, а не твоя, еврей! Давай, поплачь мне тут!
Ноги сами понесли меня к дому, к отцу. Обида душила, выбивала землю из-под ног. Каким-то чудом я сумел не споткнуться, сквозь пелену слёз и негодования угадывая смутные очертания лестницы. Что я, маленький мальчик, мог сделать? Я не мог победить Крюгге в бою, как Голиафа. Не мог, подобно Моисею, наслать на него песьих мух – и даже если бы мог, поднялась бы тогда моя рука? Оставалась одна крошечная надежда – аба. Уж кто, а он накажет Крюгге и Вернера; восстановит справедливость, как древний пророк Нафан, который устыдил Давида и заставил покаяться.
Я вбежал, вдыхая ртом горячий, душный воздух квартиры; слёзы текли по щекам, сползали по подбородку крошечными змейками; нос втягивал воздух с надсадным, сиплым и хлюпающим звуком.
– Старик Крюгге! Он отобрал мою машину! – закричал я, врываясь в кабинет отца.
Повисла тишина, – липкая, тревожная, – которая разлетелась трухой с острыми осколками слов:
– Ничего, Ашер, – его голос задрожал. – Ничего, сынок…Купим тебе новую.. – он обнял меня, поцеловал в лоб и тяжело вздохнул. – Слиха, бен[3].
И я заплакал, спрятавшись за теплом отцовских рук от радостных криков Вернера и его друзей, играющих с моей машинкой.
***
« …Слиха, бен…»
Дрожащие слова отозвались в сердце. Перед глазами снова встал образ отца в тот день; его дрожащие губы, беспомощный, потухший взгляд. И то, как одним холодным ноябрьским вечером вёл он нас по старым полупустым улочкам, и мы бежали, погоняемые криками Крюгге и разъярённой толпы.
Только спустя три с половиной года после побега из Берлина мне, маленькому испуганному мальчугану, рассказали всю правду. Всему виной – внезапно злому Крюгге, хрустальному плачу витрин магазинов и смиренно-стыдливым словам отца – был человек. Человек, отравивший своей ненавистью к свету весь мир и зажёгший огонь, в котором исчезали не только книги и игрушки – но и людские души.
– Анкель, что происходит? – гулкий, прокуренный голос вернул меня в настоящее. Ворча, к мальчишкам шёл старик, не сводя глаз с Анкеля. Он торопился, расчищая путь к мальчикам древней тростью, шаркал и сморкался в грязный, заляпанный краской платок. Мне почему-то подумалось, что он, как лягушка-бык, надувается от злости, и ещё секунда – и он лопнет. – Опять отбираешь игрушки у Ингваза? А ну, марш домой, негодник!
Мальчик сник, и как-то поблек – даже задиристые огоньки в синих глазах померкли, сменившись поволокой подступающих слёз – и послушным, тихим голосом произнёс:
– Да, деда, – и торопливо ушёл со двора, оставив растерянного Ингваза вместе с роботом-собакой. Старик остановился рядом с рыжеволосым малышом, улыбнулся.
– Я с ним разберусь. Играй себе на здоровье, дружочек, — и, развернувшись, встретился взглядом со мной.
Старик, застыв на месте, раскрыл рот, точно собираясь что-то сказать. Рябое, полное лицо накрыла тень страха и стыдливого смущения. Глаза – голубые, стеклянные, растерявшие свой былой галчоночий блеск, – задержались на мне.
Закрыв рот, Вернер отвёл взгляд и направился домой. Я слышал, как он тяжело вздыхал, и чувствовал, как он смотрит на меня, время от времени оборачиваясь.
[1] Папа, отец
[2] Поздравляю
[3] Прости, сын
