Он перевел взгляд на Амаранту,
в нерешительности стоявшую позади Урсулы,
улыбнулся ей и спросил: «Что у тебя с рукой?».
Амаранта подняла руку в черной повязке.
“Сто лет одиночества”
— Дырка! — пробежав по красивой дуге, черноволосый мальчик лет пятнадцати остановился посреди поля. Новенькие, почти блестящие бутсы взрезали мягкую землю. Мальчик согнулся пополам от беззвучного хохота.
Вратарь — рыжий мальчишка с острым, слегка напуганным лицом — в отчаянии швырнул мяч в сторону. Издевательский смех обидчика больно резанул по ушам.
— Сам ты дырка! — крикнул он. — Я всего один гол пропустил!
Черноволосый выпрямился во весь рост. Высокий, спортивного телосложения — такие нравятся девчонкам. Футбольная форма подчеркивала начавшие раздаваться плечи. Глаза большие, блестящие, с густыми ресницами, в них отчетливо плясали огни. С первого взгляда становилось понятно, что мальчик привык получать свое. На его губах еще змеилась усмешка. Глядя на этих двоих, остальные ребята на поле тоже начали посмеиваться.
— Да ты играть толком не умеешь!
— Поищи себе другое занятие!
Смешки раздавались со всех сторон, и вратарь, обиженно сморщив лицо, шмыгнул и убежал с поля. Слез не показал. В спину ему заулюлюкали, но черноволосый их оборвал.
— Че орать, он уже ушел, — его лицо поскучнело.
Кругом дураки и подлизы. Он только разогнался, придумал обидную шутку, и кому ее теперь рассказывать? Эти, конечно, посмеются, но так неинтересно: удар должен попасть точно в цель, а он удрал. Игра сорвалась. Остальные прохаживались по полю, разминая руки и ноги. Да и темнеет уже, пора домой. Так, а этот где?
Как почувствовав, что его ищут, на футбольное поле вбежал еще один мальчик — гораздо младше. Такой же черноволосый, глазастый, как его старший брат, но без самоуверенной улыбки на лице. Выглядел он, напротив, растерянным. Подбежал к брату и робко дотронулся до его локтя.
— Кость, пойдем домой. Мама говорила вернуться в восемь.
Старший вырвал локоть из-под руки брата, напустился на него.
— Сам знаю! Где тебя носит вообще? Я что, искать тебя должен?
Младший сжался под взглядом Кости.
— Я в туалет захотел, — ответил он, смущаясь. — Ну и отошел подальше, чтоб никто не видел.
— В туалет? — Костя крикнул так громко, что обернулись все. — Ты ходил в туалет, а теперь трогаешь меня своими грязными обоссанными руками? Ты что, хочешь, чтоб я заболел и умер? Вообще не прикасайся ко мне!
Ребята на поле радостно подхватили подачу.
— Ха! Сева — ссыкун! — аж всхрапнул один, крупный, в заношенной полувыцветшей футболке, плотно прилегавшей к телу.
— Ссыкун!
— Все руки обоссал!
Сева окончательно стушевался. Сердце заколотилось где-то в горле, дыхание перехватило. Он открыл рот, чтобы попросить брата сжалиться, ему сильно хотелось домой, к маме. Но Сева знал: если заикнётся о маме вслух, Костя разозлится еще больше.
Каждый раз, когда кулак брата ударял в севин мягкий живот, и тот, скрутившись, начинал пульсировать и гореть, Костя наклонялся к уху брата и еле слышно шипел: “Побежишь рассказывать маме?”. Правила этой игры Сева знал наизусть. Отвечать было нельзя. Слезы прожигали белки глаз, он жмурился, загоняя их вглубь. Молчал, сжав зубы, и дожидаясь, пока вспышка костиного гнева утихнет. Брат остывал быстро, но, если слышал хоть один всхлип, угадывал полосу слез на щеке, сразу зверел пуще прежнего. Тут уж пощады не жди.
— Раз-два-три, — считал про себя Сева, выравнивая дыхание — сейчас пройдет, раз-два-три.
— Надо же, — удивлялась каждый раз мама, потирая ушибленные севины локти и колени, — бьешься обо все углы и даже не плачешь. Какой ты у меня всё-таки стойкий.
Вот и сейчас ответить он никому не мог, только переводил взгляд с одного смеющегося лица на другое, пока не встретился глазами с братом. Вид у Севы был такой несчастный, что Костя не выдержал.
— Хватит ржать! — цыкнул он на друзей.
Голоса притихли, и от надвинувшейся тишины стало еще хуже.
— Ладно, — сказал Костя примирительным тоном. — Пошли домой. И не смей жаловаться маме!
Дома их ждали. В каждой комнате горел свет, пахло севиным любимым клубничным вареньем. Стоял конец августа, и мама делала заготовки на зиму. На плиту она водрузила большой синий таз, в котором привычным движением половника замешивала ягоды.
— Ну где вы ходите! — мама высунулась из проема кухни, глядя, как дети толкаются, раздеваясь в тесной прихожей. — На кухню ужинать, оба!
Глаза ее задержались на младшем, она заметила поникшие плечи, побледневшее лицо. Посмотрела на Костю — тот на призыв не ответил, дернул плечами, смахнул с себя мамин взгляд. Ни слова не говоря, старший скрылся в комнате. Мама не выдержала.
— Сев! — позвала она. — Иди сюда.
Сердце Севы заколотилось. Рассказывать ни в коем случае было нельзя, Костя не разрешил. А не послушать брата очень страшно: с ним Сева проводит гораздо больше времени, чем с мамой. Он молча прошел на кухню. Мама отложила половник, вытерла руки полотенцем и протянула ему чашку.
— На. Пенка, как ты любишь. Я вот только что ее сняла, совсем свежая.
Сева взял чашку и застыл с ней в руках. Мама чуть наклонила голову, посмотрела на него внимательно.
— Ну? Садись, ешь. Чего ты?
Чашка была горячая и покалывала севины руки. Он вдохнул сладкий запах, представил розовую тягучесть на языке и рот его наполнился слюной. И в ту же секунду — затошнило. Сева поставил чашку на стол.
— Я сначала руки помою, — тихо сказал он. Мама промолчала.
Никогда еще он не тер ладони так тщательно. Мыло скользило в руках, поднималось красивыми пузырями, вода была теплой и приятной. Но невидимые бактерии с его рук никак не смывались. Сева снова вытер их полотенцем. Выглядели они чистыми, но это неправда. Он буквально чувствовал, как микробы копошатся в его ладонях. Нос защипало, предательски захотелось плакать. Раз-два-три, повторял про себя Сева. Сейчас пройдет, раз-два-три.
— Сев! — терпение мамы было на исходе. Придется взять в руки ложку и поесть. Главное, не отравиться.
— Нет, — ответил ему какой-то противный, неизвестный голос в голове. —Если ты, мерзкое ссыкло, отравишься, ничего страшного не случится. Главное — это не заразить никого своими грязными руками. Если кто-то в этом доме заболеет, ты будешь виноват.
Сева застыл перед зеркалом. Когда он зашел домой, успел погладить кошку Соньку. Она же будет вылизываться! А мама? Ни в коем случае нельзя трогать маму. И маленькую Леру. Ей всего два года, а вдруг она заразится от него и умрет?
Трясущимися руками снова дернул рычаг подачи воды на смесителе. Опустил ладони под горячую струю, вода в его воображении окрасилась в желтый цвет урины. У Севы закружилась голова. Дверь в ванную распахнулась. Мама стояла рядом, но как будто очень далеко. Какая-то серая пелена выросла между ними, и Сева не знал, как ее преодолеть. Да и надо ли — теперь?
Спать он лег с градусником и таблеткой ибупрофена. Сквозь дверь Сева слышал, как мама разговаривала с Костей. Слов было не разобрать, пока Костя не перешел на крик.
— Меня достало с ним возиться! — услышал Сева. — То посиди с ним, то погуляй! Я вам не нянька!
Потом раздался звонкий хлопок, и Костя замолчал. От этого стало еще хуже. То, что Сева влип — это было понятно. Спустя еще несколько минут к нему зашла мама с красным лицом и сжатыми губами. Забрала градусник с идеальной, совсем не простудной температурой. Обняла его перед сном и поцеловала. Сева лежал неподвижно, не смея пошевелиться.
— Ты даже не обнимешь меня в ответ? — с легким упреком спросила его мама.
Руки были тяжелыми, будто весили по сто килограммов каждая. Он буквально чувствовал, как ладони противятся, не хотят причинять маме вред. Чуть дыша от страха, кончиками пальцев Сева дотронулся до ее спины.
“Пусть я заболею, а мама — нет, — пронеслось в голове молитвой. — Пусть лучше я”.
Микробы, рванувшие было в путь по маминой спине, послушались и обратно втянулись в ладони. Раз. Два. Три. Сева выдохнул. Прижался к маме и закрыл глаза. Он еще не знал, что повторять эту молитву будет теперь очень часто.
***
В просторном кабинете царил полумрак. Шторы были плотно задернуты, и лица двоих мужчин освещал мягкий свет торшера. За массивным столом из натурального дуба в широком кожаном кресле сидел пожилой мужчина в очках. Виски его были седыми, а взгляд — заинтересованным. Его собеседник был намного моложе. Лет тридцати, в костюме неплохом, но подешевле. Чувствовал он себя неуютно, это было видно по рукам — они все время двигались, суетились, то скользили по штанинам, то прикасались к поверхности стола. Раз в несколько минут мужчина небрежно встряхивал руками, будто пытаясь что-то смахнуть. Пожилой психоаналитик внимательно следил за действиями своего пациента.
— Значит, вы не можете взять на руки своего новорожденного сына? — переспросил он.
— Не могу, —покачал головой Сева. — Ни укачать, ни покормить, ни просто взять на руки.
Психоаналитик приблизился лицом к Севе, садясь поудобнее в кресле.
— Некоторые мужчины не любят детей, — доверительно произнес он. — Возможно, когда ваш сын немного подрастет, у вас проснутся к нему теплые чувства.
— Но я люблю своего сына, — возразил Сева. — Просто он такой маленький и хрупкий. Я боюсь ему навредить.
Врач и пациент встретились взглядами. Помолчав несколько секунд, психоаналитик опустил глаза и посмотрел на севины ладони. Тот, сохраняя на лице невозмутимость, привычным движением опустил руку вниз и легонько махнул ею три раза.
— Есть еще люди, которых вы боитесь трогать?
Сева молча кивнул.
— Как давно это началось? Вы что-нибудь помните?
Сева покачал головой. На дворе стоял конец августа. Дни были длинными и теплыми, всеми лучами солнца лето обещало остаться навсегда. А по вечерам, когда занимался закат, на горизонте сгущались тучи. Каждую ночь они становились темнее.
Иллюстрация: Jordan Whitt , Unsplash
