Ольга Крушеницкая. ЯБЛОНЕВЫЙ САД

            Ветер трепал деревья будто на дворе не июль, а ноябрь. Яблони за окном трещали,   недозрелые плоды — не более перепелиного яйца — дождём сыпались на землю. Дед  заходился кашлем и багровел. Ещё утром, увидев тучи, он пришёл в отчаяние, непонятно из-за чего — угрозы урожаю или предчувствия скорой кончины. Лицо его исказилось, рот выплюнул ругательство: «Ссуки».

            Он произнёс его, ни к кому не обращаясь. Бабка, тоже покашливая, заговорила про скорую помощь, но он замахнулся на неё и прохрипел:

            — Смерти моей хочешь, дура старая! Не ссметь!

            Он будто нарочно подбирал слова с шипящими, чтобы хрипеть так, что домочадцы  сжимали внутренности. Его кашель гремел каноннадой, заглушаемой только задыхающимися хрипами. Перед тем, как сумерки накрыли дом, бабка позвонила в скорую. Ночь она боялась больше чем деда.

            Дед, услышав, что приехали врачи, нашарил под кроватью топор и вышел к ним страшный, много дней небритый, нечёсаный, в серой застиранной пижаме. Занёс топор над головой, — и откуда только силы взялись, —  прохрипел: «Не подходи, убью».

            Я смотрела через пролёт лестницы, опасаясь спускаться. Врачи сказали, что его нужно в больницу, бабка оглянулась на деда, тот дёрнул головой, и она, мелко подрагивая тщедушным телом, развела руками. Они попросили подписать отказ от госпитализации и с заметным облегчением развернулись. Когда за ними хлопнула входная дверь, дед медленно опустил топор и громко шаркая ногами ушёл обратно в комнату. Снова загремели кашель и хрипы.

            Я часто думала, что будет, когда он умрёт — останется ли моё положение в доме прежним или мама заберёт меня.

            С сумерками забухал гром и застучало крупными каплями сразу по всем окнам. Кашель деда  потерялся в этом шуме. Я даже не сразу поняла, что после  очередного раската  не услышала его. Пытаясь не скрипеть, крадучись как мышка, я спустилась с мансарды. В зазор между приоткрытой дверью и косяком увидела, как бабка и Тимур роются  на столе, сбрасывая бумаги на пол. Дед, вытянувшись, страшно запрокинув голову, застыл на кровати. Глаза его были широко открыты,  в вспышке молнии мне показалось, что он смотрит на меня. Я кинулась вверх по лестнице.

            — Марьямка, ты? — крикнула бабка вдогонку.

            Но я уже не в силах остановиться, прибежала в комнату и зарылась с головой под одеяло. Мама, мамочка, почему ты оставила меня здесь? Почему не взяла с собой? Я смотрела  твой инстаграм, ты там такая красивая и счастливая. А я, я думаю, что зря родилась, если не нужна тебе, если ты не пускаешь меня в твою жизнь, я в ней лишняя, и здесь я лишняя, не родная, чужая. Никому не нужная безотцовщина. Брошенная на сумасшедших бабку и деда моего брата. И от него я не чувствую заботы, никому, никому я не нужна. И всё, что у меня есть — это тайны этого дома и старый сад, который сейчас  отчаянно треплет ветер.

            Из раздумий меня вырвали стук в дверь и голос Тимура:

            — Марьям, открой! Марьям!

            Я решила, что не открою ни за что.  Дед защёлку на дверь поставил, когда я рассказала, что Тимур пьяный зажал меня в коридоре, залез под юбку,  отодвинул трусы, и водил глумливыми пальцами, пока я не пришла в себя и не закричала. Он опомнился и отпустил.

            Дед ему тогда сказал, что убьёт и не посмотрит, что внук его.

            — Сестра она тебе, сестра, запомни, не мешай кровь, грех это.

            За окном завывал ветер, град тарабанил по крыше, а в дверь дышал Тимур:

            —  Открой, дед умер, поговорить надо.

            — Я видела, утром поговорим.

            — Дело есть, открой, дед дом тебе оставил.

            —  Что? Не верю.

            — Мы завещание нашли. Открой по-хорошему.

            И вдруг ветер ударил в окно, оно распахнулось и мне показалось, что дед стоит рядом и пальцем показывает на створку.

            Тимур колотил в дверь всё сильнее, кажется, решил выбить задвижку. Я одела кроссовки и как была в ночной рубашке и халате перелезла через окно на узкий карниз под струи с неба. Хорошо, что лето, и дождь не ледяной, только мелкий град колол пребольно по груди и стекал по животу и ногам. Карниз скользкий, стены мокрые, ухватиться не за что.

            Я еле удержалась от падения, пока оказалась на крыше террасы. Знала, где спрятаться, чтобы меня не нашли. У меня было всё детство, чтобы дом открыл тайны, а их у него столько, что другой бы сгорел, чтобы их испепелить.

            Говорили, что дед убил своего сына, отца Тимура. В девяностые тот связался с плохой компанией, стал наркоманом, грабил и убивал. И я слышала, как шептались соседи, что дед сам с ним расправился.

            От бабки невозможно было ничего добиться, от горя рассудок её истончился, она всё путала, а когда речь заходила о любимом единственном сыне, то как будто развязывался мешок, из которого лились слёзы и причитания: «Не  уберегла, не досмотрела, а такой он был милый и красивый, ласковый, ресницы густые». Кажется, она каждый день как горох перебирала в памяти воспоминания о сыне, и от этого стала совсем дурной, дед с ней развёлся, а она и не заметила за стряпнёй пирожков и борщей.

            Мама сказала, что не убивал дед, грозился и только. А сын его, муж мамы, умер тошнотворной смертью наркомана, захлебнулся блевотиной.

            Я пыталась представить, как это было, рисовала скетчи с фонтаном до потолка и обратно в рот. Но, кажется, всё было гораздо скучнее, и не стоило того, чтобы об этом думать, ведь это даже не мой отец, а Тимура. Своего отца я не знала, и кто он, мама не говорила.

            «Дед умер, Тимур гонится за мной. Говорит, дед дом мне завещал. Что делать? Приезжай, пожалуйста», — еле попадая пальцами в телефон я набрала сообщение маме.

            Отправила в 00.41. Прошли тягучие минуты, пять, десять. Пока бегала по крыше, на мне не осталось ни одной сухой нитки,  стучали зубы, и дрожь волнами прокатывалась по телу.

            Сообщения до мамы не доходили, наверное, она уже спала. Я набрала её номер. Длинные гудки.

            — Марьям, Марьям, выходи! — Тимур кричал на весь двор, — я всё равно тебя найду!

            Он в брезентовом плаще деда вышел на середину двора, и как коршун вглядывался в темноту, разрывая её светом фонарика. Я зарылась в свое убежище поглубже.

            Что ему от меня нужно? Не насиловать же в ночь смерти деда собрался. Интересно, знает ли он про схрон и что я знаю, где дед его закопал?

            — Марьям, Марьям! Мы должны стать друзьями! — растягивая слова выкрикнул Тимур.

            Не зная, что это могло значить, я похолодела еще больше.

            Как-то бабка, замешивая тесто, бормотала, что прежних владельцев дед выселил силой на мороз с грудным ребёнком. Младенец простудился и вскоре умер. Бабка мяла тесто и приговаривала: «Демон он после этого, разве мог человек с сердцем так поступить? И где глаза мои были? Правильно мать умершего младенца прокляла дом: кто им владеет, будет страдать».

            Я ела пирожок, сидя на табурете. От этих слов покрылась мурашками, поднялась к себе и набросала карандашом бабку, склонившуюся над тестом, только месила она не тесто, а болотную жижу с лягушками и змеями.

            Сколько раз я просила маму забрать меня. Когда-то давно меня пятилетнюю она привезла к себе на квартиру, маленькую однокомнатную на пятом этаже. Я залезла на подоконник и не могла отвести глаз от открывшегося вида, сколько движения, жизни! По дороге бежали троллейбусы, машины. Мама увидела меня и рассердилась, приказала слезть с окна, как будто я могла упасть. Потом рассматривая её косметику, я случайно уронила пудреницу, она рассыпалась, я собирала её ладошками обратно, это было сложно, пудра  разлеталась всё дальше по полу, оставляя пыльные следы. Мама сделала страшные глаза и закричала: «Ах, ты дебилка мелкая».

            Со злостью покидала в сумку мои вещи, взяла за руку и привезла обратно к деду и бабке. Они не обрадовались, приняли как должное. Большой дом, сад, девочке здесь будет лучше. И всё потекло как раньше.

            Яблоневый сад за домом всегда жил. Даже зимой деревья не стояли поленьями, под корой у каждого пульсировала жизнь, чтобы весной взрастить на ветвях тысячи листочков и сотни плодов. Я так много времени провела с ними, что ощущала себя их частью. Некоторым из яблонь я дала имена. Енлик и Кебек стояли рядом и как будто тянулись друг к другу, Кассиопея раскинула ветки так широко, что яблоки на них были как рассыпанные на небе звёзды, Акбота была простой белый налив, а Маргарет —  американка. Яблони кормили меня, укрывали от солнца и дождей. Ещё пять лет назад я играла в их тени, расселив кукол в маленьком домике на три этажа, чем-то похожем на наш. Его сколотил дед, он был единственным, кто для меня что-то делал.

            Я дрожала от холода в тесном укрытии между крышей и чердаком. Даже дед не находил меня, когда я пряталась здесь, наверное, не думал, что я смогу сюда забраться.

            Крики Тимура вначале отдалились, потом стихли. На часах телефона — почти два часа ночи. Я сжалась в комок, и почувствовала, что веки наливаются сном. Сквозь них видела, снова приехала скорая, проблесковыми огнями расцветила двор, двое врачей зашли в дом.

            И вдруг что-то тёплое обняло меня как будто укрыло меховым одеялом. Запах спелых яблок и стружек! Он пришёл, как уже ни раз проскальзывал в окно и ласкал до утра. Укрыл меня своим телом, мгновенно иссушил всё до нитки на мне. Пробежал поцелуями по лицу и каждому пальцу на руках и ногах, забрался под одежду, ласковыми руками согрел мои груди и живот. Мне уже не холодно, мне уже жарко! И ночь уже не страшная, а сладкая и медовая. 

            Я не встречала его днём и не знаю ни имени его, ни фамилии, ни где его искать. Он появлялся как наваждение, пах яблоками и древесной стружкой. Пальцы его были необычайно мягкие, когда он касался меня, я превращалась в топлёное молоко. Может, он и не человек вовсе?

            Я проснулась от предрассветной прохлады. Петухи кричали на разные голоса. Осторожно ступая по скользкой крыше залезла через окно обратно в свою комнату. Накидала в сумку вещей и также через окно спустилась в сад. Мокрая трава была усеяна побитыми градом яблоками, поломанными ветками и осколками шифера с крыши. Если бы дед был жив, то уже наводил бы порядок, а сейчас — никого. Дом лишился хозяина. 

            Я провела ладонями по влажной коре Акботы и Кассиопеи, прижалась к Маргарет, чувствуя, что покидаю их навсегда. Кто владеет домом, будет страдать.  Сжечь бы его, но я не стану.

            Лопата уходила в мокрую землю легко, выходила с тяжёлой прилипшей грязью, дед как будто руками держал свой схрон, не давал копать. Я оглядывалась на угол дома, не появится ли из-за него Тимур. Руки взмокли, черенок лопаты скользил, капли пота стекали со лба. Я торопилась, в какой-то момент стала сомневаться, верно ли запомнила место, но наконец показался край плёнки, в которую дед замотал ящик.

            С трудом вытащила из набухшей земли, развернула плёнку, вытерла об неё руки и заглянула внутрь — тенге и доллары, дед всегда здраво мыслил.  Денег не баснословно много, но на какое-то время хватит. 

            Такси приехало через шесть минут, я забралась в тёплый салон машины и сразу ощутила себя другой, как будто за ночь повзрослела на много лет. С каждой минутой я приближалась к вокзалу, чтобы уехать далеко, где меня никто не знает и никто не найдёт. Буду учиться рисовать и не слышать, как мама говорит, что  художник — это не профессия. 

            Жаль только одного —  яблоки поспеют без меня.