У нее холодные руки, страсть к фильтр-кофе и самая очаровательная родинка под глазом,
и я безумно хочу верить, что родинки созданы для выцеловывания — никакой биологии
— помечая очаровательное лицо и оповещая всех остальных:
«эту красавицу стоит целовать именно сюда».
Но послушания во мне ноль, поэтому мне нравится рассыпать хаотичные поцелуи по
всему ее лицу,
рассыпать мурашки по плечам касаниями к изящной шее,
а после вглядываться в темные глаза, находя там
вселенскую
нежность.
Она и во мне такая же — эта нежность — и ощущения резонируют,
находят отклик,
может, это и есть рациональное объяснение нашей тяги?
И, если мы говорим о вселенных, то всему виной звездная пыль, вторящая друг другу из
одной звезды?
А, может, все дело в приятном запахе.
О, я бы думала об этом целый день,
находя потрясающие логические цепочки, чтобы принести к ней на встречу и обговорить
каждую из версий,
абсолютно серьезно,
она ведь выслушает,
своих подкинет,
никаких шуток,
это алтарь душности,
квинтэссенция секси мозга.
Поэтому считай этот текст договором,
контрактом,
письменных доказательством моих чувств, а для пущей верности расскажу — я это я,
потому что наблюдала:
за твоей страстью к обрушенным домам, про которые ты мне восхищенно рассказывала,
за застывшим в бездвижении далеким восхищением искусством,
за твоими глазами, которые чрезвычайно быстро скользят по книгам,
за быстрым шагом, который сбивает у меня дыхание,
за тем, как ты вопросительно поднимаешь брови, когда я на тебя долго смотрю,
за тем, как тебя любят животные, превращая твой образ в диснеевский,
за аккуратностью движений вопреки физике в слабой позиции,
за каждым взглядом,
за каждой эмоцией,
i’ve got my eye on you,
i’ve got my mind on you.
У нее холодные руки, которые мне нравится греть, страсть к фильтр-кофе, который я по
ошибке могу случайно отхлебнуть, и самая очаровательная целовабельная родинка под
глазом; и я безумно в нее влюблена.
***
Ты целована осенью.
И, знаешь,
этим касанием
ты выхватила у нее нечто важное, едва ощутимое:
светло-оранжевое листовое марево переплетается со струнами твоей души — определенно
бордовыми —
и тянется.
Кажется, прямиком к грозовым тучам.
***
И с первых холодов
сердце наполняется спокойствием.
Ведь каждое лето солнце выжигает дыры,
глумливо улыбается и сальным вниманием обливает;
о, я у лета определенно не в любимчиках,
поэтому стою на коленях истерзано каждый первый снег сезона и принимаю свое
исцеление.
А оно накрывает сугробами, лечит тишиной сумерек и морозным румянцем
расцеловывает щеки —
зимой я оказываюсь дома.
И каждую летнюю битву выстаиваю демонстративно стойко, но
на балконе
с сигаретой,
с накинутым шарфом и босыми мерзнущими ногами
я не могу отрицать, что это было сложно.
И все отложенные эмоции льются через край, потому что безопасно,
здесь и сейчас можно,
ведь Зима пришла.
Можно кутаться в огромные дутые куртки и прятаться в них от каждой невзгоды,
можно уже вечером оказываться во мгле, чтобы под желтыми уличными фонарями
наблюдать за падающими снежинками,
можно ощущать контраст и прибиваться к батарее всякий раз, пока в мыслях
проскальзывает «я дома»,
можно танцевать на улице, чтобы согреться, можно жить.
И эта дикая влюбленность в зиму, в Новый год небрежно мажет по строчкам, потому что
все сумбурные чувства не уложить в аккуратно причесанный слог.
Просто — как же сильно! — я хочу любить зиму,
я хочу это чувствовать так долго, как я могу это делать.
Любимой Зиме,
От морозно Любящей.
